– Потому что у нас небогатая квартира и потому что она совсем не знает английского.
– Ах, не стоит…
– Я ей тоже сказал, что не стоит. Есть хочешь?
– Хочу! – обрадовалась Джина.
На небольшой кухне было очень тепло. Джина почувствовала себя совершенно счастливой. Обещанные сосиски – горячие, с румяной корочкой – показались ей неземным лакомством. От тепла и вообще от избытка удовольствия Джину потянуло в сон. Она с трудом заставляла себя не клевать носом.
– Мне давно не было так хорошо, Михаэль. Спасибо тебе.
Он белозубо улыбнулся:
– У нас есть свободная спальня. Спать будешь там, о’кей?
– Да. Хорошо.
– Пошли, я покажу тебе, где ванная.
Джина чувствовала кожей горячие упругие струи, разбегавшиеся по телу. Жарко. Немного душно. Очень хорошо. Вода моментально сняла усталость и сонливость. И Джина внезапно осознала себя здесь и сейчас: в незнакомом доме. У незнакомого почти парня. В незнакомом городе в незнакомой стране. Себя, Джину Конрад, двадцати пяти лет от роду, почти помолвленную с серьезным человеком, адвокатом, дочь серьезных людей, ответственного работника процветающего художественного салона на Касл-Вью-стрит, Филадельфия… В чужой ванной. Голой.
Именно эта мысль ее чуть не добила. Джина почувствовала, как заливаются краской щеки, шея, грудь, как от волнения кружится голова и холодеет в животе.
Никто не может поставить человека в глупое положение, если он сам того не хочет. Но уж если он хочет…
В дверь деликатно постучали.
– Все в порядке?
– Да, – капитулировала Джина.
– Я принес тебе футболку.
Джина нервно завернулась в полотенце, подумала – и завернулась еще плотнее. Предательская мысль:
– Спасибо. – Джина хотела быть как можно более непринужденной, но не получилось: нервные движения выдавали ее с головой.
– Я не смотрю.
– Спасибо.
Джина поспешно закрыла дверь и натянула на себя предложенную вещь. Это была самая асексуальная футболка на свете: просторная настолько, чтобы скрывать фигуру почти до колен, и вместе с тем – с достаточно узкой горловиной, не обнажавшая плечо.
Михаэль проводил ее в комнату для гостей – довольно пустую спальню с вызывающе большой кроватью. Джина вздрогнула.
– Ну… э-э-э… спокойной ночи, – замялся Михаэль.
– Да, спокойной ночи. – Джине вдруг стало стыдно. – Извини, если чем-то обидела тебя. Я все равно рада, что познакомилась с тобой.
– И я рад. Ты чудесная девушка. – Михаэль улыбнулся.
– Знаешь, у меня в Америке парень, у нас очень серьезные отношения…
– Да? – расстроился Михаэль.
– Да, – без энтузиазма ответила Джина.
– Я бы хотел быть твоим парнем. Но не получится. Да?
– Да. Абсурд. Слишком много «да», и ни одно не приносит радости. Какой абсурд! – Джина схватилась руками за голову.
У него была хандра. Что удивительно, хандра эта была совершенно не октябрьская, напротив, весенняя, именно такая смесь чувств овладевала Альбертом примерно в марте, когда начинали беситься от страсти коты и количество влюбленных парочек на улицах увеличивалось с каждым днем в геометрической прогрессии. Апогей всего этого гормонального безумия обычно и совпадал с самой глубокой точкой беспричинной тоски Альберта Ридли. В это время из «Новой драмы» обычно и уходили те, кто не готов был еще (или уже) позволить себя растоптать во имя великого, но странного искусства. И именно растоптать – не однократно наступить, а так, методично, давить с нажимом на каждой репетиции.
А все оттого, что Альберт чувствовал себя выключенным из жизни. Он сходил с ума от этого чувства. Сначала делал вид, что ему все равно. Что он даже презирает тот бурлящий, с гулом несущийся мимо него поток – поток, не лишенный особой прелести и даже красоты, со всеми этими солнечными бликами, загадочными улыбками на девичьих лицах, запахом талой воды, открывающейся земли и робкими голосками птичек. Потом становилось так тошно, что Альберт почти сходил с ума. Он – один, жесткий, сухой человек, требовательный к себе и к другим, сидит в комнате с большим окном, а за ним, за окном, – всё: и луна, и ветер, и телефонные звонки, и какие-то свечи, ужины при свечах, и чьи-то обиды, и даже – иногда, редко – влюбленные глаза какой-нибудь девчушки, ведь он лидер, а лидеру поклоняются. А он не может выйти из комнаты, даже выпрыгнуть из окна не может, и никогда ему, Альберту, не пережить всего того, что делается за стенами.
Да, у него внутри – тоже мир, другой, напряженно пульсирует, выходит, наполняет отлаженные механизмы спектаклей с четко выдержанным ритмом.
Но один из этих миров не переливается в другой. По крайней мере, так кажется. Весной…
А сейчас октябрь. Но знакомая тошнота подступила к горлу. Не радовала книга, не успокаивали сигареты, Альберт курил очень много, точно была какая-то жажда, хотя бы отчасти утоляемая невыносимым дымом ментоловых сигарет.
Альберту вспоминался сегодняшний, точнее уже вчерашний день… И женщины, длинноволосая сексапильная блондинка и та, другая, даже слов точных не подобрать… или не запомнил? Нет, запомнил: высокая, худенькая, кудряшки падают на уши, и глаза светлые, то ли голубые, то ли серые, лучше бы серые – не так банально, и вряд ли линзы… Альберт вспоминал ее пальцы, в испуге и смятении прижатые ко рту, – те самые пальцы, которые за миг до этого выпустили холодный белый ком ему в спину. Смутно как-то вертелось в памяти: желтоватый теплый свет, много деревянного вокруг, и те же самые пальцы неохотно держат длинную изогнутую вилку, неохотно водят ею вокруг румяной выпечки. Девушка, напряженная, сидит напротив, и Альберт уже знает: ее зовут Джина. Он мысленно пробует это имя на вкус: похоже на какой-то сладковатый, теплый, пьяный напиток или на плод с темной кожицей, нагретый солнцем. Он холоден с нею, как со всеми…
Ох какая чушь! Неужели что-то к этой девчонке? Молоденькая дурочка, одна из сотен тысяч таких же молоденьких дурочек, и ни одна из них не читала Кафку! Бред, бред и еще раз бред. Это не может быть вожделением, она не в моем вкусе, а во все остальное я не верю!
Альберт встал и налил себе виски. Обожгло горло. Хорошо.
Он ни разу не пожалел, что поменял номера. Здесь был настоящий маленький дом. Причем дом такой, какой обычно рисуют в мечтах. Надо сказать, что сам Альберт этим никогда не занимался, в смысле – мечтами об идеальном жилище. Но здесь был камин с живым огнем, и шкура на полу, и шкура на стене, а за окнами виден был заснеженный двор и, если приглядеться, горы…
Здесь можно было бы быть счастливым! Так в чем же дело, черт подери?!
Альберт расхохотался, рассыпался нехорошим, сухим, но глубоким смехом. Прошелся по комнате, подложил в камин полено. Его будто гнало, гнало, как волка по лесу, он не мог находиться на одном месте, нужно было что-то делать…
– А вот ни черта подобного! – Альберт сделал несколько глотков прямо из бутылки. По телу волнами растекалось расслабление. – Теперь я слишком пьян, чтобы куда-то идти.
Но душа металась. Альберт пошел с ней на сделку и взялся за телефон. У него даже мысли не возникло о том, что люди, звоня на другой континент, обычно утруждают себя вычислением времени у абонента…
У его бывшей жены был чертовски злой голос. Ее муж, точнее бывший муж, не стеснялся звонить никогда: ни поздней ночью, ни ранним утром. Делал он это редко и, как правило, не вовремя.
– Привет, Анжела.
– Что-то случилось? – В голосе бывшей супруги Альберту почудилась саркастическая надежда. Анжела была мастером тонких интонаций.
– Представь себе, я соскучился.
– Не верю.
– Правильно делаешь. – Пауза. – Я в Швейцарии.
– Уехал навсегда?
– Нет.
– На пару лет?
– На пару недель.
– И ты звонишь, чтобы сказать мне
– Да. Я давно не слышал твоего голоса.
– Ты – пьяное чудовище. Не звони мне больше в таком состоянии. – Немая тишина в трубке.
Дисплей сотового посветился еще несколько секунд и погас.
– Хм, – сказал сам себе Альберт и отложил телефон в сторону. Потом упал на широкую нерасстеленную постель, как был, одетый, и погрузился в тяжелый сон. Вместо сновидений были какие-то красноватые сполохи и язычки пламени.
6
– Эй, ты в своем уме?! Что с твоим телефоном? Почему он отключен? Где тебя носили черти?! – Мэган обрушила на Джину кучу вопросов в рекордно короткий срок: та успела только открыть дверь номера.
