потребовала что-либо в категорической форме. Еще со школьных лет Малахов привык, что все вопросы, выходящие за рамки хозяйственных, решает отец — Петр Сергеевич Малахов, человек решительный и безапелляционный. Малахов был уверен, что отцовский характер выковала поэзия двадцатых годов, которой он занимался почти всю свою жизнь.
Когда Малахову минуло шестнадцать, Екатерина Максимовна сама и незаметно отошла в его жизни на второй план, считая, что сыну для воспитания характера нужна твердая мужская рука. Поэтому, когда отец и сын затевали споры о прочитанной книге, научной гипотезе или строили планы будущего, мать не вмешивалась. Сидела тихонько рядом с вязанием или штопкой в руках: то одобрительно кивая, то улыбаясь острому слову, то уходя в себя, если в разговоре ей что-то не нравилось. Малахова всегда поражало, как отец, увлеченный спором, чутко улавливал малейшую смену настроения матери. Стоило ей на секунду замкнуться, он тут же замолкал и вопросительно смотрел на нее:
— Катюша, что-нибудь не так?
Мать кивала, стесняясь сына. Оберегала авторитет отца.
— Наша мама, — сказал как-то отец во время традиционной прогулки перед сном, — наша мама, как лакмусовый индикатор на порядочность. К сожалению, ты еще не способен оценить по-настоящему это ее редкое качество.
Отец заблуждался. Малахов всегда нежно любил мать, а с годами научился прислушиваться к ее мнению. Если бы не это, то дальнейший ход событий получил бы иное развитие. Даже отец тогда взбунтовался, правда, в первый и скорее всего последний раз.
Естественно, что перед защитой диплома Петр Сергеевич и его друзья развили бешеную деятельность в надежде получить для Малахова отсрочку. Где-то были проведены предварительные переговоры, кто-то кому-то позвонил, и обещание было получено. Малахов спокойно готовился к защите и занялся вплотную английским.
В день защиты мать накрыла стол в отцовском кабинете, что бывало редко и по особо торжественным случаям. Отец разлил шампанское, поднял бокал и торжественно объявил, что с призывом Малахова в армию все улажено к общему удовольствию.
— Это мой тебе подарок, сынок. Надеюсь, что ты так же блестяще сдашь и кандидатский минимум. Катюша, давай выпьем за нашего будущего аспиранта, а затем и… ну, ладно, не будем предвосхищать события.
— Петя, выслушай меня, пожалуйста, — попросила Екатерина Максимовна, — ты только не волнуйся и… не сердись. Боренька должен идти в армию.
Петр Сергеевич поперхнулся шампанским и поспешно поставил бокал на стол. Как большинство ярких блондинов, он краснел мгновенно, точно вспыхивал.
— Опомнись, Катя! — закричал отец. — Ты сошла с ума! Разве сейчас война?!
Малахов вскочил. Отец мог кричать на коллег, на него, критикуя или восхищаясь, но на мать… Такого в доме еще не случалось.
Екатерина Максимовна осторожно поставила бокал рядом с отцовским, но рука ее дрогнула и стекло тихонько звякнуло.
— Слава богу, сейчас нет войны, — едва слышно сказала она, — но ты забываешь, Петя, что наш сын мужчина. Взрослый, образованный мужчина… В моей семье мужчины всегда защищали отечество. Ты же знаешь, Петя… И деды мои, и прадеды, и отец…
— Ничего не понимаю! — снова закричал отец. — При чем твоя семья? При чем деды и прадеды? Защищали, знаю… И в турецкую, и в немецкую, и в гражданскую! Ну и что? Мой отец, как и твой, погиб, не дойдя до Берлина! Ну и что, я тебя спрашиваю? Это же было, было в прошлом, а судьба твоего сына решается сейчас! Ты хочешь ее сломать?
Екатерина Максимовна побледнела, но продолжала сидеть, сложив сухие кулачки с зажатым в них носовым платком на коленях.
— Не сломать, а выпрямить… Почему за него должны идти другие? У них ведь тоже есть матери и отцы, и даже жены… Не сердись, Петя, в этих… твоих звонках и хлопотах есть что-то…
Она не договорила. Малахов выбежал в коридор, боясь увидеть оскорбленные глаза отца, и сел на сундук в прихожей. В мыслях назойливо крутилась одна и та же фраза: «Все смешалось в доме Облонских»… Так с ним бывало в минуты потрясения: вынырнет из глубин памяти какая-нибудь фраза или стихотворная строчка и точно заслонкой перекроет все остальные мысли.
Конечно, он мог настоять. Отсрочка уже получена, но… как же они тогда будут с матерью? Он вспомнил давний рассказ отца, как мать еще совсем молоденькой аспиранткой университета отказалась защищаться и ушла работать в районную библиотеку, потому что руководитель ее диссертации оказался непорядочным человеком. История была давняя, запутанная, Малахов не помнил подробностей, но и того, что вспомнил, оказалось достаточно, чтобы у него на секунду прервалось дыхание, едва он представил себе, как замкнется, уйдет в себя мать, если он решится настаивать.
И тогда в коридоре, и на каменистом берегу Планерского, где он по настоянию отца проводил свой отпуск, да, пожалуй, и до сих пор Малахов так и не понял: почему мать молчала до самой защиты? Не хотела портить ему настроение или все ждала, что они с отцом опомнятся сами? Давала им шанс, так, что ли? Вопросы эти мучили Малахова, но он так и не решился задать их матери. Видно, характером пошел в нее, не получив от отца в наследство ни его острословия, ни темперамента.
Сама по себе служба в армии его не пугала. Пугала неизбежность одиночества. И дома, и в школе, и в институте рядом всегда были близкие люди, друзья, просто товарищи. И вдруг… никого. Ни знакомой души. Даже ребята, с которыми он стажировался и успел хоть как-то подружиться, получили назначение в другие части. Поэтому встречу с Виталием Хуторчуком, для которого армия с детства была родным домом, Малахов воспринял, как щедрый подарок судьбы.
Малахов стоял у окна, придерживая спиной тяжелый коричневый портфель с вещами и бутербродами, и с радостной завистью смотрел на своего нового друга. Виталий ходил узнать, когда их примет генерал, и теперь шел к Малахову по середине коридора чуть вразвалку на кривоватых, как у всех, кто усиленно занимается спортом, ногах. Парадная форма сидела на нем так, как никогда не будет сидеть на штатском — без единой морщинки и складки. Да уже по тому, как он козырял встречным, было издали видно, что это идет кадровый офицер. Самая что ни на есть военная косточка.
С первых же минут знакомства Малахову пришелся по сердцу этот остроумный, несколько ироничный старший лейтенант. Он был невысок, гораздо ниже Малахова, но производил впечатление сильного человека — настолько все в нем было соразмерно. И главное, что сразу ощутил Малахов, шла от Виталия мощная волна внутренней силы и товарищества.
— Сми-ирна! — вполголоса скомандовал Хуторчук, подойдя. — Начальство желает знать: какую роль в вашей жизни играет комплексный обед из трех блюд?
— Глобальную, — честно признался Малахов.
— Примите соболезнования. Представление генералу в шестнадцать двадцать, но…
— Сейчас половина третьего, — перебил Малахов, — вполне успеем заправиться. Я жутко голоден.
— Спокойнее, пан рекрут. Голод обостряет мышление. По данным разведки, генерал некогда командовал этим полком. Какой напрашивается вывод?
— Понятия не имею. Разве это имеет значение?
Хуторчук взглянул на Малахова, как на безнадежно больного.
— «Понятия не имею», — передразнил он слегка замедленную речь Малахова, — да знаешь ли ты, неисправимый филолог…
Малахов выпрямился, едва не уронив портфель. Второй раз Хуторчук называет его филологом. Неужели так трудно запомнить, что он не филолог, а инженер-строитель?
— Филолог, филолог, — Хуторчук улыбнулся и дружески похлопал Малахова по плечу, — по складу характера. У меня глаз тренированный. Итак, вопрос первый и единственный: чем отличается настоящий офицер от профессора? Не знаешь? Естественно. Профессора, как правило, знают все об одном предмете, а офицер обязан знать обо всем хотя бы немного, а о том, что не знает, — смекать и догадываться. Даю предметный урок смекалки: наш генерал ушел из полка на повышение. Следовательно, его полк был не
