сплетника – и все. Тогда это не страшно. Но может быть и иначе.
– Я так понимаю, Иван Александрович, что разговор этот не случайный. Видать, начальство знает что-то?
– Правильно понимаешь. Но начальство ничего не знает, только предположения. Надо проверить. И вот что, Шарапов, нам весь район доверен, от улицы Горького до Краснопресненских прудов, одним ничего не сделать. Надо на фабрики сходить, в депо, по квартирам походить. Надо с людьми поговорить, рассказать рабочим…
– Рабочих-то почти не осталось. Одни бабы.
– Значит, с женщинами говорить надо. Там, где мы недосмотрим, народ поможет.
– Сегодня же пойду.
– Сходи, сходи. Прямо к этим, что Маслова задержали, на механический. Начни с них.
В проходной механического завода Шарапова остановила необъятных размеров женщина-вахтер. Она долго, придирчиво читала его удостоверение, потом минут десять куда-то звонила, остервенело крутя ручку старенького висячего телефона. Наконец, видимо получив разрешение, протянула Ивану его красную книжечку и шагнула в сторону. Шарапов еле протиснулся между ней и до блеска вытертым железным турникетом.
Ступив во двор, он почувствовал прежнюю уверенность и бросил, не оборачиваясь:
– Вы бы, гражданочка, кобуру застегнули, а то наган украдут, – и зашагал к зданию заводоуправления.
Секретаря партячейки на месте не было, в цех его провожала председатель завкома, пожилая женщина в синей спецовке.
– Вы, товарищ, удачно пришли. У нас сейчас обеденный перерыв начнется, вот как раз лекцию и прочитаете. А то давно уже к нам никто не приходил.
– Да я, собственно, не лекцию…
– Понятно, понятно… У нас народ хороший, товарищ уполномоченный.
Они шли мимо стеллажей, на которых лежали большие металлические поплавки.
– Это что? – спросил он у провожатой.
– Мины. Мы их в токарном цехе делаем, а рядом слесаря стабилизаторы для них клепают. – Женщина взяла со стеллажа хвостовое оперение смертоносного снаряда. – Видите? Мы раньше хорошие вещи делали – арифмометры, машины счетные, даже цех детских металлоигрушек был, самолетики…
Шарапов услышал в ее голосе столько боли, что ему мучительно стало жалко эту немолодую, усталую женщину, и себя стало жалко, и самолеты детские.
– Курить-то можно у вас? – спросил он.
– Можно, курите. Только-только пришли мы.
Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на коленях свертки с едой. Никто не обратил внимания на Шарапова, видимо, люди привыкли к посторонним.
– Товарищи! – сказала председатель завкома. – К нам пришел лектор, товарищ… – Она обернулась к Ивану.
– Шарапов.
– Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте.
Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану.
Он подошел поближе, поглядывая на эти с надеждой смотрящие на него лица.
– Я, товарищи работницы, за другим пришел, – Шарапов перевел дыхание, – совсем за другим. У меня дело особое. – Иван еще раз оглядел собравшихся. – Я, товарищи женщины, из милиции…
– Ишь ты, – удивленно сказал кто-то.
– О текущем моменте говорить не стоит. Всем нам этот момент известен прекрасно. Наступает фашист, идет к нашей столице. Поэтому я к вам за помощью пришел.
– За помощью? – насмешливо спросила высокая работница. – Ишь ты! Бабоньки, милиция у нас помощи просит. Ну давай нам наган – мы ворюг ловить будем. Лучше скажи, что ты в Москве делаешь? Муж мой, братья на фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь…
Наверное, никогда в жизни ему не было так плохо, как в эту минуту. Густой, липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство. Теплый комок сдавил горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать!
А женщины уже кричали. Все. До одной. И упреки их были горьки и несправедливы.
Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть:
– Товарищи женщины!
Голос его внезапно обрел силу и звучность. Стал звонким и упругим, как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии.
– Товарищи работницы! Я служу в милиции. Но что войны касается, я вам отвечу. Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной юбке сидели, я уже на Гражданской войне кавалеристом был. Имею ранения. Если желаете, могу рубашку снять, у меня под ней весь послужной список имеется. Потом с кулачьем дрался, хлеб вам добывал. Потом все это от бандюг сохранял. Вот, значит, какая мне жизнь выпала. Я от фронта не бегал. Только есть у нас партия большевиков, и она приказала мне с фашистами здесь бороться.
Женщины замолчали.
Иван перевел дыхание.
– Вы думаете, что враг там только, на фронте? Нет. Фашист на что надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит. Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу?! Нет, не потому я к вам пришел. Хочу просить вас от имени Московской рабоче-крестьянской милиции помочь нам.
– Да как помочь-то?
– Сейчас расскажу. Вы слыхали, конечно, что кто-то ракеты во время бомбежки пускает? Слыхали. А в очередях сволочь панику сеет. То-то. Помогите нам. Двое ваших рабочих недавно в трамвае задержали злостного паникера. Честь им и хвала. Они показали свою высокую пролетарскую сознательность. Я вот хотел рассказать о всевозможных уловках врага, и вижу, что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я говорю?
– Да чего там!.. Сами не маленькие!..
Иван подошел к работницам, сел на ящиках и неторопливо повел разговор.
Данилов– Этот, что ли, дом? – Данилов полез в карман за папиросами.
– Этот самый.
– Сколько выходов во дворе? Спички есть?
– Два, Иван Александрович. – Черкашин зажег спичку.
– Людей поставил?
– С утра, товарищ начальник.
– Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе.
Черкашин, чуть волоча раненную еще в двадцатых годах ногу, пошел к воротам. Данилов остался один. Вот бывает же так: кажется, всю Москву облазил за двадцать лет работы в угрозыске, а в этом переулке со смешным названием Зоологический не довелось. Хороший переулок, очень хороший. Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано.
Казалось, что на тротуаре постелили ковер ржаво-желтого цвета. Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами.
И внезапно Данилов поймал себя на странной мысли. Ему захотелось сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие вагоны начнут кружить по узеньким улочкам, пересекут шумное Садовое кольцо. Проплывут мимо три вокзала, начнется Черкизово. Приземистое, зеленое, деревянное Черкизово. А потом будет сокольнический круг. Там он выйдет из вагона и пойдет в рощу. Нет, не к пруду с пивными палатками и каруселями, а в другую сторону. На тропинки, по которым так приятно бродить одному в тишине.
– Товарищ начальник!
Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок.
– Вы никак заболели, Иван Александрович?
– Да нет, это я так. Ну что?
– Порядок.
– Ох, Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом за Лапиным приезжали, тоже был порядок.
– Вы, товарищ начальник, мне этого Лапина всю жизнь вспоминать будете, наверное.
– На то я и начальство, чтобы вспоминать. Мне тоже это кое-кто напоминает. Дома он?
– Дома. Не выходил.
– Ну, раз так, пошли.
– Еще кого-нибудь возьмем?
– А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь.
– Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет?
– Ножками, Черкашин, ножками.
– А мы на что?
– Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше.
– Ну это вы зря.
– А ты что же, до ста лет жить хочешь?
– Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать.
– Это ты прав, я тоже хочу до ста. Только тогда нам с тобой делать нечего будет…
– На наш век хватит.
– К сожалению, верно. Какой подъезд-то?
– Вон тот.
– Этаж?
– Самый последний, пятый.
– Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника.
– Ждет на пятом этаже.
– Молодец.
Они остановились у двери с круглой табличкой «143».
– Значит, я позвоню, – повернулся Данилов к дворнику, – вы скажете Харитонову, что ему из военкомата повестка. Понятно? Ну и хорошо. Как мы войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если понадобитесь.
Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги.
– Кто там?
– Это я, – сипло и испуганно выдавил дворник.
Данилов выругался беззвучно, одними губами.
– Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.
– А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.
– Не могу, расписаться надо.
«Молодец!» – мысленно похвалил дворника Данилов.
– Черт его знает! – Голос невидимого Харитонова был недовольным. – Я же инвалид, чего надо им?
Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку.
– Добрый день, гражданин Харитонов. – Данилов шагнул в квартиру. – Что у вас темно так?
– А вы кто?
– Я… Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы?
Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками.
– Я думаю,
