иногда этот праведник говорит такие вещи, что в средние века было немало попыток исключить его книгу из канона, то есть вычеркнуть его из праведников, наоборот, объявить еретиком и грешником. В Ветхом Завете и вправду никто столько не бунтует против Бога, не обвиняет его в несправедливости, а главное, никто не делает это так убедительно.
Дело в том, что Господь, желая испытать праведность Иова, отдает его в руки сатане, разрешив тому отнять у Иова детей, скот, здоровье — словом, все, кроме самой жизни. Сатана ждет, что Иов не выдержит этих безумных и совершенно незаслуженных несчастий и проклянет Господа. Господь же говорит, что вера Иова устоит. В конце концов, хотя и не без колебаний, Иов остается верен Господу, сатана снова посрамлен, и Бог возвращает Иову все, что у него было отнято, и даже больше того. К чему я вам это рассказываю? Иосиф наверняка пел Вере Иова, он очень любил петь, а эту часть Ветхого Завета предпочитал другим. Впрочем, она, наверное, и сама Иова хорошо знала, так как родом из семьи, где все были духовные. И вот я обратил внимание, что донесения Таси там, где она цитирует Веру, — едва ли не буквальный пересказ Иова. Вы можете взять канонический текст Библии и проверить это. Конечно, разночтения есть: там Бог, а здесь земной бог, другое время, другой язык, кроме того, она женщина, и тем не менее сходство поразительное. Сейчас у меня нет сомнений, что Вера, когда у нее все отняли, пошла по пути Иова. Сознательно пошла или нет — не знаю. Но насчет Иова уверен, что не ошибся”, - закончил Берг.
“Допустим, — сказал Смирнов так же спокойно, как и раньше, — мы, конечно, прочитаем книгу Иова в русской Библии и по возможности сами все сверим, но допустим, что вы правы, что тогда из этого следует, что мы должны делать теперь, когда это знаем? Да, кстати, — перебил он себя, — а как Господь Иову все вернул? Воскресил их всех, что ли?” — “Нет, — ответил Берг, но опять не ему, а Ерошкину, — прямо в тексте этого не сказано, но ясно, что он взял в жены другую женщину, она и родила ему сыновей на место умерших”. — “Ну, так что ж, — снова вмешался Смирнов, — нас устраивает, если Вера в самом деле идет по пути этого вашего Иова, мы ведь тоже готовы признать, что она осталась верна Сталину, и вернуть ей не меньше того, что вернул Иову Господь. Никак не меньше. Пускай берет трех своих дочерей, берет мужика, какого хочет, пусть хоть всех берет и рожает сколько угодно. Вообще мы на все согласны, только бы шла вместе со всеми”.
“То, что вам нужно, я знаю, — прервал его Берг, — но я сказал, что она шла по пути Иова, а не то, что она и теперь по нему идет. Милости и прощения от Сталина она ждала чересчур долго, а когда не дождалась, пошла прочь. Может быть, она в самом деле придет к одному из тех людей, которых вы разыскали, и все наладится, но сейчас она, по-моему, ни на что не согласится, пока ей не вернут Иосифа”. — “Мы, — сказал Смирнов так же спокойно, — были бы готовы вернуть ей и Иосифа, к сожалению, однако, воскрешать тех, кого расстреляли, органы пока не умеют, так что я не очень понимаю, что вы, Берг, предлагаете. Вы куда-то гнете, но куда, я никак разобрать не могу”. — “Эту революцию я делал сам, — холодно сказал Берг, — и не меньше вашего не хочу, чтобы она погибла; в общем, я попытаюсь заменить Вере Иосифа. Все, что вы делаете, можете делать и дальше, — продолжал он, — я же хочу попробовать выдать себя за Иосифа. Может быть, она мне и поверит”. — Смирнов с Ерошкиным скептически переглянулись, и Берг добавил: “То, что по виду я совсем старик, вряд ли важно. Следствие и тюрьма многих в год делают стариками. Кроме того, в детстве мы были очень похожи, главное же — человека, который решился на то, на что решилась Вера, обмануть нетрудно”.
Он замолчал, и Смирнов, подумав, что Берг сказал все, что собирался, захотел уточнить: “Если я вас правильно понял, — заметил он, — от нас требуется немногое. Освободить вас и выдать документы на имя вашего брата Иосифа”. — “Это не все, — ответил Берг. — Иосиф — мой родной брат, и я ни при каких условиях не пойду на прямой обман, не стану говорить Вере, что он жив. Разница, может быть, невелика, но для меня она важна. У евреев еще полвека назад существовал древний левиратский брак. Если у женщины умирал или погибал муж, она автоматически становилась женой одного из братьев умершего, а дети брата — его детьми. Так моя мать стала женой отца Иосифа. Поэтому мне необходимо, чтобы вы в Гражданский кодекс внесли статью о левиратском браке; она может быть и секретной, только тогда я смогу прийти к Вере и сказать, что я ее муж и я вернулся. Обмануть надолго я Веру вряд ли сумею, но, — подвел он итог, — надеюсь, что, когда правда откроется, она уже будет жить, как все”. — “Ясно, — сказал Смирнов. — Ну что ж, похоже, выбирать нам не из чего: левиратский брак так левиратский брак, думаю, мы примем эти условия”.
Едва Берга увели, Смирнов решил поддержать Ерошкина и сказал: “А он неглуп и поет хорошо. Помните, что он обмолвился по поводу Сталина. Может быть, она и вправду сделает петлю. Постараюсь убедить Ежова пойти в Кремль и по этому поводу переговорить. А насчет сатанинского племени, я думаю, Вера зря. Все мы одним миром мазаны”.
Через день после этого разговора Смирнов забрал Берга себе, а Ерошкину велел пока заниматься другими подследственными, причем поспешить, так, чтобы в два месяца весь этот этап работы окончить. Берга Ерошкину было жаль, он понимал, что это козырная карта, кроме того, без подсказок Берга многое в Верином дневнике ему было неясно. И все же он от Берга настолько устал, что, когда после выходного, утром в понедельник конвой привел ему на допрос Юру Колпина — с Соловьевым Ерошкин решил пока повременить, — он почувствовал вдруг, что совершенно счастлив и, пожалуй, был не прав, когда катил на Смирнова бочку.
Колпин был из тех, кого Берг сразу окрестил “малыми любовниками”; были большие, как тот же Дима Пушкарев, как Соловьев, а эти были малые; в Вериной жизни они занимали совсем небольшое место, но это не значило, что Веру они любили меньше. Всего этих малых любовников было шесть штук, никто никаких надежд на них не возлагал, и все же в Верином деле было так много странного, что сразу же было решено, что попытаться использовать надо и их.
От Колпина Ерошкин не ждал ничего нового. Вера миновала их всех, и Ерошкину казалось, что, не будь дневника, — давно бы забыла. Но дневник все менял, благодаря ему она те встречи, что у них были, помнила куда яснее и четче, чем они, разница была очень велика. По их словам, они до сих пор ее любили, все время ее вспоминали, но то, как они о Вере помнили, было необычайно скучно. Ерошкин никогда бы не признал в их рассказах Веру, а у нее они сохранились, будто живые. Наверное, из-за этого он то и дело ловил себя на том, что бросает вести протокол, записывать было нечего, куда легче просто взять ее дневник и настричь оттуда куски, заменив Верино “я” на “я” Колпина или кого-нибудь следующего.
Юра попал в Верину жизнь вместе с очередной обновой и так и остался с ней, обновой, навсегда связан. Ей тогда из маминого плюшевого полупальто сшили жакетку с обшитой мехом круглой пелериной, и к ней очень подошла папина соболья шапка, тоже круглая, с бархатным верхом. На катке при встрече Юра сказал, что в новом костюме Вера похожа на Ленского, и она сочла это за тонкий комплимент, но и без Ленского кататься на Чистых прудах в жакетке было очень удобно. С катка они пошли в “Колизей” смотреть новую картину, а пока она не началась, устроились в буфете и поминутно, неизвестно чему смеясь, веселые и довольные, пили лимонад.
В зале Юра, естественно, сел рядом с ней. На этот раз шла “Пиковая дама” и Германна играл Иван Мозжухин. Вера обожала кино, боготворила Мозжухина, она была захвачена тем, что происходило на экране, и все равно как-то боком несколько раз заметила, что Юра пристально на нее смотрит. Потом она совсем о нем забыла и вдруг неожиданно почувствовала, что его рука накрыла ее левую руку, ту, что она держала на коленях. Дальше он еще немного выждал, наверное, боялся, но Вера не двигалась, и Колпин, решив, что все в порядке, начал легко, одними пальцами, поглаживать ее руку. Забыв про Мозжухина, Вера сидела ни жива ни мертва и лихорадочно соображала, как, не уронив достоинства, избавиться от этого ухаживания. Все, что делал Колпин, казалось ей неслыханной дерзостью.
К счастью, Юрина рука скоро уползла восвояси, и Вера постепенно пришла в себя. После сеанса он тогда проводил ее до калитки, явно хотел к ним зайти, но она сделала вид, что не понимает и, торопливо простившись, проскользнула во двор. Потом она чуть ли не полгода, встречаясь с Юрой у друзей, старательно избегала оставаться с ним наедине, отказывалась от свиданий, когда он звонил по телефону, вообще по возможности обходила его стороной, все боялась.
А дальше он на целый год напрочь исчез с ее глаз, и только Надя, когда она неизвестно почему вдруг о нем вспомнила, сказала Вере, что у Юры роман с Каргиной — меццо-сопрано из Большого театра. Эта
