ним, но Горбылев, похоже, не сомневался, что они ему не конкуренты, и Ерошкину пришло в голову, что, возможно, он рассчитывает на свои энкаведешные связи. Естественно, Горбылев с энтузиазмом согласился принять участие в любых попытках остановить Веру, и расстались они с Ерошкиным до крайности довольные друг другом.
Допрашивать Горбылева Ерошкин закончил в середине дня с субботу, и на понедельник назначил наконец Соловьева, допрос которого уже столько раз откладывался, но с Соловьевым у него чуть было опять не сорвалось. Тогда же, в субботу, сразу после обеда Ерошкину доложили, что разыскан и доставлен на Лубянку еще один герой Вериных дневников. Он стал бегло просматривать сопроводительные бумаги, и то, что там значилось, настолько его поразило, что он едва удержался, чтобы вместо Соловьева не вызвать этого новичка, однако в конце концов оставил все как есть. В воскресенье дома он вторично тщательно прочитал записи Веры, касающиеся завтрашнего подследственного; она писала о нем на редкость тепло, ласково, и Ерошкину снова подумалось, что у Соловьева есть хорошие шансы, он в самом деле может быть тем, к кому возвращается Вера.
С Колей Соловьевым Вера познакомилась за полтора года до того, как вышла замуж за Корневского, и потом вспоминала его еще много лет. Про свое супружество она писала, что оно было для нее мукою, она мрачнела, даже когда просто заставала мужа дома. Корневский вряд ли был в этом хоть на йоту повинен, наоборот, Вера отмечала, что он шел на все, лишь бы ей угодить. Даже в мелочах: стоило ей за столом повести глазами, он угадывал ее желание и сразу передвигал ближе или солонку, или хлеб. С Корневским ей было так плохо, что она целыми днями думала о том, что жизнь ее могла сложиться совсем по-другому, и чаще других вспоминала одного человека — Колю Соловьева.
Она тогда работала в школьном подотделе своего железнодорожного ведомства, работы там было мало, а придумывать ее она не умела и потому безнадежно скучала. В комнате, где они должны были работать впятером, она часто оставалась одна и тогда выходила на лестничную клетку, облокачивалась на перила и, как в пропасть, смотрела в глубокий провал совершенно безлюдной лестницы. Однажды на этой своей позиции она заметила, что всегда в одно и то же время из двери четвертого этажа появляется молодой военный и стремглав спускается вниз, возвращается же он примерно через полчаса, с той же стремительностью перешагивая длинными ногами через две ступеньки.
Убедившись, что этот распорядок соблюдается жестко, Вера как-то раз, совсем уж заскучав, придумала себе забаву. Завидев, что военный возвращается, она срывалась со своего наблюдательного пункта и, дробно стуча каблучками, с озабоченным видом сбегала ему навстречу. Для успеха интриги было особенно важно не смотреть на него при этом, даже мельком. Через неделю она уже точно знала, что он обратил на нее внимание, и изменила тактику. Теперь она реже попадалась ему на глаза, но, пробегая мимо, обязательно что-нибудь напевала, обычно из репертуара сестры. Особенно Вере удавалось “Ласки мои ему все новы, хоть сильный из сильнейших он; Ах, жгучих ласк твоих ожидаю, от счастья замираю, Далиле повтори, что ты мой навсегда, повтори те слова”. Наконец стало ясно, что пущенная ею стрела попала в цель, и теперь надо просто ждать.
Прошел почти месяц, на нее навалились дела, она поступила на театральные курсы и много готовилась к занятиям, в общем, она думать забыла о том военном, когда он под каким-то пустяшным предлогом вдруг пришел в их отдел. Вера, как обычно, была одна, они познакомились, и он стал ее провожать, звали его Николай Николаевич Соловьев. Вера в первый же день сказала ему, что ей восемнадцать лет, Соловьев на это ответил, что ему уже двадцать четыре, но Вере показалось, что он, как и она, немного себе прибавил. Он ей нравился, хотя был голубоглазым и бледнолицым блондином, а она всегда предпочитала роковые страсти и смуглых брюнетов с черными глазами. Блондины казались ей бесцветными и какими-то поблекшими, немощными. Всю дорогу до ее дома они смеялись, без умолку болтали, она рассказывала ему про гимназию, про Ирину, о том, что этой осенью поступила сразу в три института, но по-настоящему никуда не ходит, надо выбрать, а она ни от чего отказаться не может. Ей казалось, что он тоже с ней откровенен, рассказывает о себе ничуть не меньше, чем она сама, но когда он уехал, Вера вдруг обнаружила, что твердо знает о нем лишь одно — Коля родом из Питера.
Приходил он к ней по-прежнему на работе; если заставал одну, они усаживались на балконе, выходившем в Машков переулок, и с пятого этажа смотрели на прилегающие дома и крыши, на людей, снующих туда-сюда. Ей нравилось чувствовать над ним свою власть. Он плохо или совсем не знал стихов, и, играя с ним, она часто этим пользовалась. То, например, уронит платок и самым невинным тоном говорит: “Поднимите”. Николай, спохватившись, наклоняется, Вера же продолжает: “Вы сегодня мой паж, нет, не надо, мой милый, единственный. Этот вечер — он наш, о, не правда ли, наш, Этот вечер желанно- таинственный…” Соловьев смотрит на нее настороженно, и видно, что боится попасть впросак, Вера же дальше то ли говорит, то ли читает. И, лишь убедившись, что он окончательно сник, принимается хохотать и милостиво объясняет: “Это стихи Игоря Северянина”.
Оба они запомнили вечер, после которого и начали бояться потерять друг друга. Как-то раз они зашли в “Славянский базар”, где прежде был роскошный ресторан, а теперь помещался клуб, в котором часто устраивались танцы. Вот и тогда играл духовой оркестр, кружились пары, и они, забыв обо всем, тоже кружились со всеми. И вдруг оркестр смолк, танцующие замерли, будто живые картинки, затем началась неразбериха. Это была облава. “Спокойно, спокойно”, - говорили люди с винтовками, отодвигая танцующих и протискиваясь к центру залы, где как раз стояли они с Николаем. Веру это происшествие совсем не взволновало, она понимала, что ищут не ее, и просто ждала, когда патруль уйдет и можно будет танцевать дальше, и тут она почувствовала, что Николай почему-то нервничает. Она хотела узнать, почему, но он опередил ее и спросил: “У тебя документы с собой?” — “Какие, — удивилась Вера. — Конечно, нет”. В то время было уже не обязательно везде ходить с документами, и она, которая всю жизнь все теряла, предпочитала брать их из дома пореже. Она хотела объяснить это Николаю, но он снова опередил ее и с раздражением сказал: “Как же так получилось?” — и она почувствовала себя провинившейся девочкой.
До них патруль так и не добрался, солдаты нашли, кого искали, и вышли на улицу. Вере танцевать больше не хотелось, и они тоже вслед за солдатами вышли. Стояла теплая июньская ночь. В скверике у Ильинских ворот они сели на скамейку. Было тихо и совсем безлюдно. Фонари не горели, но небо было так густо усеяно звездами, что они хорошо видели друг друга. Николай был спокоен, умиротворен, и об истории с патрулем Вера сразу забыла. Ни с того ни с сего ей опять захотелось с ним играть. Будто напоминая ему о каком-то недавнем их разговоре, она сказала: “Помнишь сад с вырезными перилами, Где, как шепчущий взгляд, тихо звезды дрожат над дубами странно-унылыми?” Но на этот раз ей не удалось его обмануть. Он посмотрел на Веру, усмехнулся и неожиданно сильным, красивым голосом запел: “Как таинственна ночь, как душиста сирень. Протянулся шумливый, докучливый день, и стоит тишина”. Так же внезапно, как начал, он оборвал пение, обнял Веру за плечи, привлек к себе и поцеловал.
В дневнике Вера писала, что по ней будто по дереву прошел какой-то трепет и она испугалась, что он это заметит. В ту ночь против обыкновения они, не задерживаясь, расстались у подъезда. Дома она сразу, едва коснувшись головой подушки, заснула, спала без сновидений, а утром проснулась совершенно счастливая. До конца августа Вера чуть ли не целыми днями пропадала с Николаем в Найденовском парке. Этот парк и сама загородная усадьба, разбитая сто лет назад по проекту Жилярди, потом еще долго были ее главными аргументами в домашних спорах о революции. Все детство она мечтала хотя бы одним глазком заглянуть за высокую ограду, и вот, как в сказке, фея революции взмахнула волшебной палочкой, желанные кованые ворота распахнулись, и они с Колей, держась за руки, вошли в страну чудес.
О своем первом посещении парка Вера писала так: “Сначала мы пересекли мощенный булыжником двор, посреди которого было оставлено место для купы цветущей сирени, дальше были вторые ворота, на этот раз чугунные, а уже за ними парк. Войдя туда, я не удержалась и вскрикнула от восхищения: зеленые лужайки как будто были забрызганы синькой — цветущими пролесками. Хотя за ними давно уже никто не ухаживал, аллеи еще не успели зарасти травой, и мы до вечера ходили под кронами столетних лип и дубов, свет все время чередовался с тенью, и в этом странном освещении многочисленные статуи и беседки казались живыми. Похоже, мы были первыми, кто после бегства владельцев сюда попал”.
Обычно она и Коля приходили сюда с книгами и садились на одну из скамеек верхней аллеи, откуда была хорошо видна текущая внизу Яуза. Вера тогда читала гамсуновского “Пана”. Как и Глан, она всю жизнь вела дневник, но пока еще не встретила человека, который бы целиком завладел ее мыслями. Подумав об
