вами?
Пытаясь выглядеть как можно естественнее и веселей, я ответила:
— Да, это было бы очень хорошо. Я приеду в следующий вторник утром.
Следующие четверть часа Дэниел показывал мне пароход. Я заранее знала, что работа Дэниела была отменной, и наблюдала за постройкой шхуны, начиная от закладки киля. Но теперь, когда она была спущена на воду, в шхуну будто вдохнули жизнь. «Мисс Эмма» была построена для работы, поэтому ее линии не были изящны, но для меня это была, безусловно, леди, хотя и с крепкой рабочей внешностью. Ее единственная мачта несла главный парус и кливер. Труба в случае, когда шхуна шла на парусах, могла стать плоской. В каюте были две койки, и она была так мастерски устроена и меблирована, что казалась весьма просторной.
Небольшой трюм был в носовой части, и еще один — в кормовой. Каюта, камбуз, задний трюм и моторное отделение были связаны между собой под палубой рабочим проходом, в который можно было также проникнуть с трапа и рабочего колеса. Мотор был, как его называл Дэниел, возвратно- поступательным механизмом типа компаунд. Эта штука пугала меня: сверкающие стальные передачи, таинственные зубчатые колеса и отполированные медные трубки. Но вместе с бойлером это все занимало места не более, чем пианино в нашем зале в Джакарандасе. Чем дольше я смотрела на «Мисс Эмму», тем лучше понимала, что Дэниел создал шедевр компактности, в котором не было потеряно ни дюйма пространства.
— Это чудесная шхуна, Дэниел, — сказала я. — Я так горда, что ты назвал ее моим именем. Не могу представить себе большего комплимента, честное слово.
— Вы очень добры, мисс Эмма. И я рад, что вы полюбили ее.
Мы поговорили, а потом Дэниел отвез меня на лодке на берег, и я отправилась в Диаболо-Холл. Ехать предстояло десять миль — это расстояние займет большую часть оставшегося дня. Я привыкла к долгим прогулкам и длинным поездкам. Я пустила лошадь шагом, потому что мне не хотелось возвращаться в большой дом, который некоторые люди считали моим домом, но который был для меня местом несчастья и отчаяния.
В течение следующих нескольких дней, когда Оливер вернулся из очередного загула в Мур Таун, он не домогался меня — но это облегчение было, как всегда, омрачено нарастающим страхом последующего «наказания». В воскресенье мы поехали к утренней службе. В церкви мы, как всегда, встретились с несколькими друзьями — в том числе, с тетей Мод и дядей Генри. Оливер был тихим, дружелюбным и уступчивым, как всегда на людях. Не могло быть и сомнения, как высоко ценило его общество за доброту и любезность.
Я играла роль добропорядочной жены, но внутренне я ощущала себя странно: будто я была отрезана от мира, в котором жили другие люди. Позже, когда мы напились чаю на огромной террасе, с которой была видна голубая дымка Карибского моря, Оливер пошел к себе в кабинет, а я — в библиотеку. В то время, когда мы с Оливером были помолвлены, он, показывая мне Диа-боло-Холл, сказал, что я могу считать пятьсот-шестьсот книг этой библиотеки своей собственностью. Я поймала его на слове — и добавила к ним книги, купленные мною и привезенные из Джакарандас.
Эта комната и комната для шитья были моим прибежищем в течение дня, там я была самой собой, и мне не было необходимости играть роль. В тот день я планировала начать составлять список книг и откладывать некоторые, чтобы взять на борт шхуны Дэниела. Когда-то он любил каждый вечер читать вслух для меня. Дэниел до сих пор был страстным читателем. Но, работая, я все более нервничала и напрягалась, и вскоре я должна была признаться себе, что под внешней сосредоточенностью во мне работали, как жернова, и делали свое дело страх и стыд. Интуитивно я уже искала выход, но не знала, что сделать для облегчения своей участи.
И вот я уже шла по широким коридорам Диаболо-Холл, и лицо мое было неестественно и неподвижно, а сердце билось. Я встала перед закрытой дверью кабинета Оливера и постучала в дверь.
— Войдите.
Он сидел за большим резным столом черного дерева, на котором перед ним были в беспорядке разбросаны бумаги. Когда я вошла, он удивленно поднял брови.
— Эмма?
— Могу я оторвать вас от дел на несколько минут, Оливер?
Что-то в его взгляде выдало минутную слабость удовольствия, однако тут же, нахмурившись он сказал:
— Вы выбрали неудобный момент, моя дорогая. Мне необходимо доделать работу.
— Да. Да, простите, что беспокою вас, но я… Я действительно должна поговорить с вами, Оливер. Пожалуйста.
Он отложил ручку, повернулся на стуле так, чтобы видеть меня, заложил руки за голову, положил ногу на колено другой ноги и сказал:
— Хорошо. О чем?
Я отчаянно пыталась побороть дрожь в голосе, но мои усилия привели лишь к тому, что голос стал плоским и фальшивым:
— Видите ли… Оливер, я хочу попросить вас прекратить оскорблять меня.
Он поглядел на меня как на помешанную, но я предвидела, что его реакция будет притворной:
— Оскорблять вас? Дорогая моя Эмма, как вы можете говорить такое? Когда я сказал хоть одно грубое слово?
Я боролась с робостью изо всех сил.
— Я не это имела в виду, Оливер. Я не имела в виду словесные оскорбления. Я хотела поговорить об интимных отношениях между мужем и женой. Я молю вас прекратить оскорблять меня таким образом. Я уверена: я могла бы быть любящей женой, и я хочу ею быть, но это невозможно, пока я унижена… и наказана. Я не могу так больше, Оливер. Я заболею от этого.
— Как вы смеете говорить со мною подобным образом, мадам! — Он говорил шепотом, его лицо было темным от гнева, когда он подался ко мне, сидя на стуле, и ткнул в меня угрожающе пальцем, однако явное тайное удовлетворение в его глазах разгоралось. — Как вы осмелились обсуждать здесь постельные дела! Достойная женщина не станет говорить о подобном!
— Но я должна говорить об этом, Оливер. — Голос мой начал гаснуть, несмотря на все усилия. — Пожалуйста… умоляю, подумайте о моих чувствах. Иногда мне кажется, что сойду с ума, если вы… если вы будете продолжать обращаться со мной таким образом.
Его лицо превратилось с бесстрастную маску.
— В Кингстоне есть превосходный сумасшедший дом, моя дорогая Эмма, — а впрочем, уверен, что вам не придется стать его пациенткой. В настоящий момент у вас очередной нервный припадок. Но у вас твердый характер, и вскоре вы научитесь контролировать свою сверхчувствительность, я уверен. — И он внезапно с нежностью улыбнулся: — А теперь я прощаю вас за вашу оплошность — за то, что вы говорили со мной таким образом, и не будем больше вспоминать об этом.
Он повернулся и вновь взял ручку, но я решила не сдаваться, хотя теперь на моих щеках были слезы отчаяния и голос мой охрип:
— Я умоляю вас, Оливер… Постарайтесь понять мои чувства. Возможно, вы лучше сможете меня понять, если вспомните о своей матери…
Движения Оливера были всегда осторожны, но тут он встал со своего стула с такой свирепой яростью, что я в испуге отпрянула. В нем теперь не было ни нарочитости и ни неискренности, ни скрытого удовольствия, лишь ядовитая ненависть.
— Мою мать? — эхом произнес он тихим ужасным голосом. — О, да, я часто думаю о ней, Эмма. Думаю — и надеюсь, она уже в аду. Вы думаете, мой отец был самодуром? Так думало про него общество, но они не знали моей матери. В сравнении с ней он был мягким и сговорчивым человеком. Она любила его до безумия и восхищалась им; а поскольку я, единственный ребенок, был так непохож по характеру на отца, она презирала меня. Пока была жива, она без устали и без жалости пыталась найти во мне повторение отца — но ей это не удалось. Я оставался несвободен от нее вплоть до дня ее смерти.
Оливер глядел не на меня, а сквозь меня, как будто пытался разглядеть что-то в прошлом. В уголке его рта показалась пена, а голос стал монотонным. Он замолчал, и взгляд его утратил бессмысленность.
