Надя

моей власти. Произнося это, она начинает вести себя очень сдержанно. Ее материальное положение совершенно безнадежно, ибо, чтобы иметь шанс его поправить, ей не следовало бы знакомиться со мною. Она дает мне потрогать материю своего платья, чтобы показать, какое оно прочное, «но это за счет всех остальных качеств». Брать в долг она больше не может и оттого подвергается нападкам со стороны хозяина отеля и выслушивает его кошмарные инсинуации. Она вовсе не скрывала, к какому способу доставать деньги она бы прибегла, если бы в ее жизни не существовало меня; правда, у нее нет даже суммы, достаточной, чтобы сделать прическу и поехать в Кларидж, где фатально... «Ну что ты будешь делать, — смеясь, говорит она, — деньги бегут от меня. Впрочем, теперь вообще все потеряно. Единственный раз в жизни у меня было двадцать пять тысяч франков — их оставил мой друг. Меня убедили, что за несколько дней я очень легко смогу утроить эту сумму, если поеду в Гаагу и обменяю ее на кокаин. Мне доверили еще тридцать пять тысяч франков, предназначенных для того же. Все прошло превосходно. Через два дня я везла обратно в своей сумочке около двух килограммов наркотика. Путешествие совершалась в самых благоприятных условиях. Однако, когда я спускалась из вагона, я услышала некий голос, он говорил мне: 'Ты не пройдешь'. Едва я сошла на перрон, как навстречу мне устремляется совершенно незнакомый господин: 'Извините, — говорит он, — я имею честь разговаривать с мадемуазель Д.?..' — 'Да, но извините, я не знаю, чем...' — 'Ничего особенного, вот моя визитная карточка' — и он препровождает меня в полицейский участок. Там у меня спрашивают, что лежит в сумочке; естественно, я ее раскрываю. Вот. Меня выпустили в тот же день благодаря вмешательству моего друга, адвоката, то ли судьи, по имени Г. ... У меня не спросили, есть ли еще, и я сама была в таком смущении, что забыла показать. В сумочке было не все, нужно было также искать за лентой моей шляпы. Впрочем, то, что там обнаружили бы, не стоило затраченного труда. Я сохранила это для себя. Клянусь тебе, с этим покончено». Она комкает теперь в руке письмо, которое хочет мне показать. Это письмо от того господина, что она встретила при выходе из Французского Театра. «Наверное, служащего, — говорит она, — поскольку он потратил несколько дней, чтобы написать мне, он сделал это только в начале месяца». Она могла бы сейчас позвонить ему или кому-нибудь другому, но не способна решиться. Слишком очевидно, деньги бегут от нее. Какая сумма нужна ей прямо сейчас? Пятьсот франков. У меня не было их при себе, но не успел я пообещать, что принесу завтра, как все ее беспокойство рассеялось. Я в который раз с наслаждением любуюсь этим восхитительным сочетанием легкомыслия и усердия. С благоговением я целую ее прелестнейшие губки, и она медленно, серьезно говорит: «Причастие происходит безмолвно... Причастие происходит безмолвно», повторяя второй раз на более высоких нотах. Она объясняет: это оттого, что мой поцелуй оставляет в ней ощущение чего-то священного, а ее зубы «занимают место гостии».

8 октября. Едва проснувшись, я открываю письмо Арагона из Италии, сопровождавшее фотографическую репродукцию центральной детали неизвестной мне картины Учелло. Картина называется «Профанация Гостии»[12]. К концу дня, прошедшего без каких-либо других примечательных событий, я отправляюсь в наш бар, в «Нувель Франс», где ожидаю Надю безрезультатно, Я больше, чем когда-либо раньше, боюсь, как бы она не исчезла навсегда. Единственное, что мне остается, это поискать ее жилище, неподалеку от Театра Искусств. Я нашел его без труда — уже в третьем отеле, в который я обратился, в Отель дю Театр, на улице Шеруа. Не застав ее дома, я оставляю письмо с вопросом, как доставить то, что я обещал.

9 октября. Надя звонила, когда меня не было дома. Лицу, подошедшему к аппарату и спросившему от моего имени, как ее можно застать, она ответила: «Меня невозможно застать». Но чуть позже я получаю по пневматической почте приглашение зайти в бар в полшестого. Я действительно нахожу ее там. Ее отсутствие накануне было просто недоразумением. В виде исключения, мы назначили свидание в «Режанс», а я позабыл. Я отдаю ей деньги[13]. Она принимается плакать. Мы сидим одни, как вдруг входит старый попрошайка, которого я нигде прежде не видел. Он предлагает несколько жалких картинок с эпизодами из истории Франции. Та, что он мне протягивает, уговаривая взять, имеет некоторое отношение к отдельным событиям из правления Людовика VI и Людовика VII (я как раз недавно изучал эту эпоху и пытался представить себе, каково могло быть мировосприятие «Дворов любви»). Старик очень путанно комментирует каждую иллюстрацию, мне так и не удается уловить, что он говорит по поводу Сюжера[14]. Получив от меня два франка, а затем еще два, которые я даю, чтобы его спровадить, он начинает упорно настаивать, чтобы мы взяли все его картинки, а впридачу и десяток глянцевых почтовых открыток с изображением женщин. Переубедить его — абсолютно невозможно. Он ретируется, пятясь: «Да благословит вас Бог, мадемуазель. Да благословит вас Бог, месье». Теперь Надя дает мне прочитать недавно полученные письма, которые мне совершенно не нравятся. Это была какая-то слезливость, высокопарность, нелепость, подписанная тем самым Г., о котором уже шла речь. Г.? ... Ну да, это имя того председателя суда присяжных, который несколько дней назад на процессе по делу жены Сьерри, обвиняемой в отравлении своего любовника, позволил себе недостойные выражения, пожурив ее за то, что она даже не добилась «удовлетворения живота (смех)». Поль Элюар попросил меня отыскать его имя, которое он позабыл и для которого даже оставил пустое место в рукописи к «Журналу прессы», предназначенного для «Сюрреалистической революции». С тревогой я замечаю на оборотной стороне конверта, лежащего перед моими глазами, весы, напечатанные типографским способом.

10 октября. Мы ужинаем на набережной Малаке в ресторане Делаборд. Гарсон отличается исключительной неловкостью: можно подумать, что Надя околдовала его. Он без толку суетится около нашего столика, смахивая со скатерти воображаемые крошки, беспричинно переставляя с места на место сумочку; он демонстрирует полную неспособность запомнить заказ; Надя исподтишка посмеивается и сообщает мне, что это еще не все. В самом деле, хотя за соседними столиками он прислуживает нормально, у нас он разливает вино мимо бокалов и, соблюдая бесконечные предосторожности, чтобы положить тарелку перед одним из нас, сталкивает другую; она падает и разбивается. С начала и до конца трапезы (мы снова погружаемся в область невероятного) я насчитал одиннадцать разбитых тарелок. Каждый раз, выходя из кухни, он оказывается как раз напротив нас, он поднимает глаза на Надю, и, кажется, у него начинается головокружение. Это комично и тягостно одновременно. В конце концов он уже больше не осмеливается даже приближаться к нашему столику, и мы с трудом завершаем ужин. Надя ничуть не удивлена. Она знает, что в ней таится некая власть над отдельными личностями, среди которых, например, представители черной расы — где бы она ни была, они обязательно подойдут поговорить с ней. Она рассказывает мне, как в три часа у кассы станции метро «Ле Пелетье» ей дали сдачу новой двуфранковой монетой, которую она, спускаясь по лестнице, сжимала обеими руками. У служащего, компостировавшего билеты, она спросила: «Орел или решка?» Он ответил — орел. Верно. «Мадемуазель, вы спрашивали, увидите ли вы своего друга. Вы его увидите». Мы вышли по набережным к Институту Франции. Она снова повествует о человеке, называемом Большим Другом, которому, по ее убеждению, она обязана, что стала тем, что она есть. «Если бы не он, я была бы сейчас последней проституткой». Оказывается, он усыплял ее каждый вечер после ужина. Ей понадобилось несколько месяцев, чтобы это обнаружить. Он заставлял ее пересказывать во всех подробностях, как она проводила день, одобрял то, что считал правильным, все остальное порицал. И непременно возникавшее вслед за этим чисто физическое замешательство, концентрировавшееся в области головы, мешало ей повторять то, что он запретил. Этот человек, чье лицо терялось в седой бороде, не желал, чтобы она что-либо о нем знала, — он был для нее королем. Куда бы она ни заходила вместе с ним, ей казалось, что их сопровождало всюду почтительное внимание. А однажды вечером она заметила его на скамье в станции метро, он выглядел очень усталым, запущенным, постаревшим. Мы заворачиваем на улицу Сены, идти дальше по прямой Надя отказывается. Она опять становится рассеянной и просит меня проследить за светящейся полосой на небе, которую медленно прочерчивает рука. «Опять эта рука». Она показывает мне реальную руку на афише неподалеку за книжным магазином Дорбон. Там действительно нарисована красная рука с поднятым указательным пальцем, расхваливающая какой-то товар. Ей абсолютно необходимо прикоснуться к этой руке; стараясь добраться до нее, она несколько раз подпрыгивает и в конце концов прикладывает к ней свою. «Огненная рука, это на твою тему; знаешь, это ты». Некоторое время она пребывает в молчании, у нее, наверное, слезы на глазах. Затем неожиданно, прямо передо мной, почти остановив меня, она кричит со своей экстравагантной манерой звать меня, будто она зовет в пустом замке