В КАМЕННОЙ КЛЕТКЕ
ПОД ПОКРОВИТЕЛЬСТВОМ ТЕТУШКИ МЕЙРЫ
Раскачиваясь, вытягиваясь по-змеиному, грохотал поезд на стрелках: тук-тук-тук! тук-тук-тук! Вдруг взревел, как смертельно рассерженный зверь, выбросил сопящие клубы пара и остановился как вкопанный. Из вагонов стали высыпать все, кто давно уже стоял между скамьями и пустыми полками со своими пожитками — у кого в мешках, перекинутых через плечо, у кого под мышкой, — стоял, раскачивался в такт неожиданных толчков поезда, запрудив проходы и оттесняя уступающую всем дорогу деревенскую девочку, которая вышла последней.
Лизиня дважды успела пробежать вдоль вагонов. Быстрое рукопожатие и тотчас упрек:
— Где ты застряла? Я думала, ты не приехала. Теперь извозчика не достанем.
Извозчика, конечно, нет. Что ж, делать нечего. Вещей немного. Дойдут и пешком.
У Аннеле голова все еще гудит. Впервые ехала она на поезде.
Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!
Перед глазами все еще бегут поля, леса, дома, дороги. Поля: а на них пахари, стада. Пастушок мечтательными глазами проводил поезд. Хутора: что за люди живут, как? Только начнешь думать, как они уже промелькнули, остались позади. Тук-тук-тук! Вот и лес. Леса густые, конца краю не видно, тени пронизаны солнцем. В глубине исчезают таинственные извилистые дороги. Куда ведут они? Только подумала, и нет уж их.
В окна вагонов, все время, пока ехали, бились тучи стрекоз. К долгой жаре. Леса звенят, а ей в город надо.
— Идем, идем, — торопит Лизиня.
Ну и бегут люди! Куда они так торопятся?
Они тоже торопятся, спешат, даже взмокли. Вещи тяжелые, под мышкой не удержишь, выскальзывают. Кто ж мог подумать, что они столько весят? Мимо едет извозчичья пролетка, лошадь цокает подкованными копытами. Извозчик смотрит, не отрываясь, приглашает: «Ну, что? Отвезу, куда пожелаете!»
Лизиня отрицательно мотает головой.
— Не стоит, раз уж такой кусок прошли. Дом здесь неподалеку.
И вот, наконец, улица Скриверу.
Большой двор. Серые, изъеденные дождем и солнцем деревянные ступени, вдоль второго этажа открытый навес. По фронтону окно и дверь, снова окно и дверь.
Скрипят ступеньки. На каждый скрип то в одном, то в другом, то в третьем окне появляется голова. Любопытный нос, волосы с сединой, все подмечающий взгляд.
Кто это такие? И сама себе Аннеле отвечает: елгавские дамы.
— Мойн[3], фрейлейн, мойн, фрейлен!
— Мойн, мойн! — спешит Лизиня пройти мимо.
— Сюда, сюда, входи!
Тут живет тетушка Мейре и этим летом Лизиня. Тут теперь будет обитать и Аннеле. В комнате сумеречно, сыро. Аннеле осмотрелась: комод с медными украшениями, широкий двухдверный шкаф, стол на крепких дубовых ножках, двенадцать стульев с выгнутыми мягкими сиденьями и прямыми спинками. Все желтое и блестящее, как масло. Приданое тетушки Мейры, что стояло в клети в Аках. Вместе с ней переехало в Елгаву и разместилось в тесных городских каморках. Да не по своей воле! Не все вещи и стоят-то как следует. Одна наискосок, другая и вовсе боком, стулья в одном углу по три пирамидой составлены.
— Добрый день, добрый день!
Посреди комнаты стоит рослая женщина. Вся в черном. Большие голубые глаза останавливаются на гостье.
Так вот она какая, твоя сестренка?
Быстрым движением руки она поворачивает девочку.
— А ну-ка, покажись, какая ты?
И безжалостно критикует:
— Юбка чересчур длинна. Почему? Она же не ходила к причастию. — И Лизине: — Приведешь в порядок.
— Да, да!
Но еще не все сказано.
Недовольно качает головой:
— Вытянулась. Веснушки. Нос курносый. Глаза маленькие. Откуда у тебя такие? У нас в родне глаза у всех, точно блюдца.
Аннеле, наконец, понимает, что так привлекает ее в тетушке Мейре, что кажется ей таким знакомым. Бабушкины глаза. Обе они одного роду-племени.
Она глянула в тетушкины «блюдца» и от души рассмеялась. Весело с такой тетушкой.
— Ах, вот как! Ты и смеяться умеешь? Бог тебе в помощь! Остальное сойдет. Лишь бы сердце было честное. Лишь бы характер не строптивый.
За шкафом закуток, почти вторая комната. Дощатый топчан, две белоснежных постели. Здесь будут спать сестры.
В крыше оконце. За ним снова крыши. Крутые, покатые, красные, зеленоватые, заплатанные, новые. Словно все это видела она. Когда? Когда в первый раз приезжала в Елгаву. Но сейчас они кажутся совсем другими.
— Обедать, обедать!
Один конец большого стола застелен желтовато-белой скатертью. Много таких в приданом тетушки Мейры.
На подносе в центре стола стоит котелок. Над ним поднимается пар, дно в горящей саже. Каждый наливает из котелка в свою тарелку, чтобы зря не возиться и не мыть лишней посуды.
Едят молча, быстро.
Сестры откладывают ложки, а дна в котелке еще не видно.
Тетушка посмотрела, головой покачала.
— Лизиня, возьми еще.
— Спасибо. Больше не могу.
— А младшая?
— Не могу.
— Что значит: не могу? Куда же мне девать дар божий? Все съесть надо.
— Может быть, придет кто-нибудь из ваших Малхен или Дорхен.
— Не отговаривайся! Не придет сегодня ни Малхен, ни Дорхен. Ну, девочки, возьмите каждая еще по ложке.
Пришлось зачерпнуть еще по ложке.
А Лизиня подшучивала:
— Ну и расщедрилась сегодня тетушка!
— Да разве ж знала я, что эта негодница так мало ест?
Негодницей была Аннеле.
Как только со стола убрали, сели за работу.
— А ты можешь пойти посмотреть город, — решила тетушка, обращаясь к Аннеле.
— Одна?
— Заблудишься разве? Большая девочка!
Подробно объяснила, что и где.
