стежками на хлеб не заработаешь. Это тебе не буквы выводить».
— Я по-другому не умею.
Тетушка размышляет с минуту, а потом говорит:
— Раз уж она умеет так вышивать, пусть петли обметывает.
Лизиня осмотрела работу сестры. Самой ей до смерти надоело метать петли.
— А вот на этом сможешь? — И она показывает рубашку из тонкого полотна.
— Попробую.
И ей вручают работу, и обметывает она петли, десятки, сотни петель, на гладких и на ворсистых тканях, на шелковых и бархатных, на белоснежных, тонких, словно бумага, мужских рубашках. Одни только петли и петли — так проходят часы и дни.
Но мысли ее не здесь. Как и повелось. Отыскивают самые разные пути и рвутся из клетки, в которой заперта она сама. Во-первых: как можно изменить судьбу? Как заставить ее быть благосклоннее? Как оказаться в том мире, куда стремится душа и от которого отделяет ее бездна? Что из петель не построишь мост через эту бездну, яснее ясного. Нужны деньги. В городе этот вопрос стоял еще острее.
А деньги, которые сразу же изменили бы жизнь, могли появиться только чудом. Найти бы на улице толстенный кошелек, который прямо лопается от набитых в него банкнот. Такой кошелек запросто мог выпасть из кареты, запряженной двумя, а то и тремя парами лошадей, что несутся по улицам Елгавы. Если поднять такой кошелек, тяжелый, словно мешок, и отнести, куда полагается, и если бы в нем были тысячи, а то и миллионы рублей, то что-то необыкновенное после этого должно было случиться.
Повезти могло и по-другому. Спасти, например, кого-нибудь от смертельной опасности, лучше всего ребенка какого-нибудь богача: вынести его из горящего дома, вбежав туда с мокрой простыней, — как читала она в книге, или вытащить тонущего из Дриксы или Лиелупе, или выхватить его из-под копыт бешено мчащейся лошади. Разве ж мало ситуаций и опасностей, которые могли бы увенчаться блестящим успехом? Столько возможностей у благосклонной судьбы осчастливить своих избранных!
Но избранница ли судьбы она? В том-то и дело. До сих пор она что-то этого не замечала. Может, и она из тех, кто, как Ансис, не годится для жизни? Для жизни? А какие же люди годятся для жизни? Такие, как Лизиня и тетушка Мейре. Особенно тетушка. Казалось, каждый день она начинала с новыми силами и даже самые обыкновенные слова, сопровождавшиеся характерным для нее тихим смешком, звучали каждый раз по-новому.
Сколько народу приходит к ней поделиться своими «сердечными делами»! А она сама?
— Спроси, Лизиня, а у тетушки тоже были «сердечные дела»? Почему она замуж не вышла?
Шум машинки не мешает тетушке расслышать эти слова, и она тут же начинает рассказывать, и в голосе ее не слышно печали.
— Ах, вот что! Вот что тебе хочется услышать. Ну, что ж. Это горе не так терзало мое сердце, как у других. Влюбленность? Не знаю я, что это такое. Поклонников было много. В юности отбою не было. Но присмотрюсь, бывало, поближе, и всегда находилось такое, через что не могла переступить, с чем не могла смириться. Обычно что-нибудь смешное. А если уж начинаешь насмешничать над ухажером, какая там любовь! Кто его знает, почему в молодости не полюбила. Видно, не судьба. И мне так было уготовано, и сестрам.
Может, ученье помешало. Требования-то стали другие. Тот не нравился, этот не нравился. Но однажды все-таки до помолвки дело дошло. Мать была согласна, отец. Жених, хоть и не молодой был, но тоже грамотный и богатый. Только напала на меня вдруг такая тоска — с отцовским домом не захотела расставаться, с речными заводями, чуть глаза все не выплакала. Так и осталась. Видно, не суженый был, коли отцовский дом показался милее.
— Иной раз, правда, мелькнет — упустила я что-то в жизни, — продолжала тетушка. — В детстве вот тоже однажды весну не видала, замучила меня какая-то детская хворь. И как юность вспоминаю — жаль мне той весны, когда не набегалась я вдоволь по лугам и рощам. Может, вот так же, где-то в самом потаенном уголке сердца жалость таилась, что не довелось пережить мне любовь. Кто знает! А без нее замуж не выйдешь. Предложения делали мне до самого последнего времени. Нынешней весной еще весточку прислал сельский учитель, вдовец, дети взрослые. Место у него хорошее, свой дом, жизнь безбедная была бы, если к этому только и стремиться. Но не могу. Сердце не лежит.
— Нынешней весной! — удивилась Лизиня. — Почему же не сказали об этом?
— Станешь разве всякие пустяки рассказывать? Да, не плохо было бы на свежем воздухе повозиться! А то все сидишь и сидишь, как проклятая. Так-то вот, — продолжала тетушка. — Из-за своего горя я бессонных ночей не знала, а вот из-за чужого не спать приходилось. Те ж самые крестьянские девушки, что приходят ко мне, простодушные и доверчивые, как дети. Иной раз так запутаются, что и выхода найти не могут. Вот и думай за них. И смех, и грех. Словно с тобой беда стряслась. А поможешь из беды выпутаться, и тебе в радость. И не только с молодыми так случается. Годы сердцу не указ. Ну и нахлопоталась я тут с одной, почти моих лет уже. Оступилась она и давай твердить: в реку да в реку. Там уж разговорами не поможешь. Пришлось того человека разыскивать. И вовсе не трудно оказалось образумить его. Надо было только подход найти. И стал он послушный и тихий, что тебе ягненок. Живут сейчас. Крестник растет, душа радуется.
— У вас за всех душа радуется.
— Жизни радуется. Это ты верно подметила. Большая доля выпала человеку, маленькая — каждому своя. Утром просыпаюсь, после молитвы первым делом думаю: «Ну, вот, снова мой день начинается! Что случится сегодня? Что увижу, что услышу, что пережить доведется?»
Вечернее солнце заглянуло в окно. Тетушка прервала рассказ:
— Спойте, девочки!
Начала Лизиня. Она помнила красивые вещи, которые довелось ей слышать в театре, где каждую весну гастролировали певцы из Риги. Она легко все запоминала и теперь пела своим молодым звонким голосом, воспроизводя незнакомые слова и звуки. Пальцы ее при этом проворно делали свое дело.
— Хорошо звучит, спору нет, — сказала тетушка, — но лучше б спели вы наши, деревенские. Уж так у вас славно получается.
И когда девочки бывали в голосе, она неслышно вставала, открывала окно и, прячась за шторой, смотрела вниз — не слушает ли кто, вытянув шею. И если кто-то стоял и слушал, она улыбкой его одобряла.
— Ах, эти песни, эти песни. Кажется, побывала в отцовском яблоневом саду, и берут сейчас из ульев первый летний взяток, и запах его пропитывает одежду, и вкус чувствуешь еще долго-долго, — произнесла тетушка и замечталась в тишине, потому что и песни смолкли.
— Мойн, мойн!
— Мойн, мойн!
И так с утра до вечера под навесом, возле тетушкиной двери, у нее в комнате — приходят к ней со смехом и всякими новостями.
— Мадам Зирнинь, мадам Коцинь.
— Фрейлейн Мейре!
Чаще всего в сумерках, когда работать уже нельзя, а лампу зажигать рано, одна за другой являются соседки и словно мухи облепляют тетушкин рабочий стол. Головы их, повязанные платками, качаются, будто колосья, в отблеске света, падающего из окна, голоса шелестят, словно листья, и шелест вдруг прерывается пылким восклицанием собеседницы. Они словно живые елгавские газеты, которые ссыпают на тихий тетушкин рабочий стол ворох новостей и последних событий, а тетушка, как настоящий шеф-редактор, сортирует их, оценивает, исправляет и подает в нужном свете. И все это делает с присущей ей любовью к жизни.
Воскресенье. Стол накрыт белой скатертью, дымится кофе, в корзиночке румяные хрустящие рожки от Зислака, в молочнике сливки. Чудесно!
Но Лизиня огорчена. Снова она проспала, и тетушка сама наводила красоту в доме.
— Не печалься, не печалься! Не всегда твой воскресный сон будет так сладок.
Рожки хрустят на зубах. Трудовые люди едят быстро, не задумываясь об удовольствии. Время и в воскресенье дорого.