— Ну, будет у нас новое платье?
— Будет, будет!
— Слава богу, слава богу! Так-то вот. Разве ж дело, чтоб Катерфелдиха всем рассказывала, что у Тидеманихи, мол, вкуса нет. Ложь все это. Отродясь у нас такого не водилось. Делаем, что можем. Иной раз, правда, из ничего хотим сделать что-то. Да не всегда выходит.
Рядом, в кухне, сердито зашипел котел, и голова Гриетыни исчезла.
Из ничего сделать что-то. В этом искусстве вдове пастора приходилось упражняться довольно часто. Начать с того, что в ее тесной квартире негде было как следует развернуться двенадцати «апостолам господа бога», четырем ее кровным и восьми сыновьям родственников и знакомых, которые были отданы на ее попечение. Родственники и знакомые шли на это, чтобы не уронить честь своего класса и дать возможность заработать ей лишнюю копейку на воспитание четырех сыновей, но они считали, что приносят большую жертву, так как довольно часто сомневались в педагогических способностях госпожи пасторши. Молодые люди, напротив, были чрезвычайно довольны, и даже самые изнеженные охотно мирились с неудобствами тесной квартирки и довольно скудной пищей, убеждая родителей, что нигде им не будет так хорошо, как у тетушки Тидеман. А она о «своих мальчиках» худого слова не говорила. Тайное соглашение удерживало обе стороны в равновесии. Приемная мать снисходительно, в силу своего малодушия, взирала на многие проделки своих подопечных, а двенадцать гвардейцев остерегались переходить дозволенные границы, что для них было связано с риском навсегда распрощаться со столь полюбившимся им лагерем.
Раз в неделю, соблюдая очередность, приезжал чей-нибудь отец — обсудить поведение мальчиков и поддержать на должном уровне авторитет. Если получалось.
В первое же утро сестры столкнулись у дверей с «отрядом апостолов». Они надвигались, словно грозовая туча, прыгая по ступенькам, съезжая по перилам. И помчались врассыпную по улице, каждый в свою школу. А что будет, когда они вернутся?
Госпожа Тидеман отсутствовала долго, но не слишком долго для столь важного дела. Выбирать покупку ей помогал не только продавец, но и сам, специально приглашенный для этого дела, хозяин, который должен был сказать, откуда материал, с солидной ли фабрики, не примешан ли к основе хлопок, а к утку шерсть, может ли он ручаться, что ткань не будет мяться, не выгорит, не порвется, не обнаружится еще какая-нибудь скрытая особенность, которая сократит срок ее службы и лишит госпожу возможности оставить платье в наследство внукам. И купила только после того, как лавочник свято заверил: ручаюсь, ручаюсь.
Звякнул звонок. Гриетыня торопливо потопала открывать. Но это оказалась не госпожа.
— Мама дома? — донеслось от дверей.
— Нету, нету, — ответила Гриетыня и потопала обратно.
— Ура-а! Нету! — крикнул один и — «Ура-а! Нету!» — крикнули второй, третий, четвертый.
Беспрерывно открывались и закрывались двери, раздавались шаги, гремели столы и стулья. Напевали, свистели, орали, кричали. Внезапно двери комнаты, в которой работали сестры, с грохотом раскрылись, один подросток, вооруженный стулом, ввалился спиной к сидящим, отбиваясь от четырех ножек другого стула, которые кололи его, словно пики. Спасая бока, спасая спину, преследуемый юркнул под стол, прямо под ноги девочкам, которые еле успели их поджать. Преследователь настиг беглеца. Пыхтя, они схватились и стали бороться, пока в кулачном бою беглец не был повержен, и, сложившись, как перочинный ножик, сдаваясь и моля о помощи, жалобно не заныл: мама, мама!
Тут же преследователь вскочил, уперев руки в бока, скорчил презрительную мину и сплюнул: «Трус! Маменькин сыночек! Как не стыдно!» — и исчез.
Госпожа пасторша вошла, всплескивая руками.
— Дети, дети! Что вы балуетесь? Что здесь происходит? Кто меня звал?
Преследуемый мгновенно вынырнул из-под стола, распрямился, встряхнулся:
— Ничего и не было. Мы себя тихо ведем. И чего ты нас ни за что, ни про что ругаешь!
Позвали к столу. Сестры вошли последними — Гриетыня уже притащила огромную миску с мясом, которую поставила на стол перед пасторшей. Мальчики сидели по шесть с каждой стороны стола. Госпожа во главе. Напротив, за другим концом стола, с трудом уместились сестры.
Пасторша делила. Каждый получил по куску мяса и огромной порции картошки и ждал, пока не положат остальным, и хозяйка, наполнив и свою тарелку, не возьмется за нож и вилку. Тут же зазвенели остальные ножи и вилки, и слышно стало только, как работают челюсти.
В миске оставалось еще несколько кусков. С виду большие, но одна кость. Чтобы хозяйке было что предложить в качестве добавки. И она начинает со старшего:
— Фердинанд, еще кусочек?
— Спасибо, нет!
— А тебе, Бруно?
— Спасибо, нет!
— А Францис?
— Нет, нет, тетя, я сыт.
Если кто-нибудь из мальчиков, особенно же старший — Фердинанд, отказался, то и остальные откажутся, тут уж сомнений не оставалось.
Они были правы. Кусок-то зачтется, а что с него толку — одна кость.
Но тут пасторша заметила быстрые, все примечающие глаза Аннеле. И неправильно истолковала ее взгляд.
— А вы? Еще один кусочек? Пожалуйста! Он на вас так и смотрит!
Аннеле смутилась. Ей показалось, что все сейчас глядят только на нее. Что делать? Как себя вести? И она вскакивает, словно выстреленная ракета. Глубоко приседает:
— Нет, спасибо, госпожа пасторша!
— Кхы, кхы, кхы!
Словно рядом под кем-то затрещал стул.
Нет, это Херберт, который невольно наклонился, чтобы скрыть дерзко выскочивший смешок. А смешок уже помчался. Двенадцать лиц ожили: один ухмыльнулся, другой осклабился, третий скривил рот, четвертый сморщил нос.
«Они надо мною смеются, — Аннеле обдало жаром с головы до ног. — Что же я такого смешного сделала? А, реверанс! Тут это, видно, не принято. Это вообще не принято. Каждый тут ведет себя, как взрослый, а я — как маленькая девочка».
Загромыхали стулья. Первой отодвинула свой стул хозяйка, и это послужило знаком для всех — каждый спешил исчезнуть, словно птенец из гнезда.
В маленькой комнатушке возле кухни мог поместиться еще один стул. И его поставили для госпожи пасторши, которая время от времени заходила посмотреть, как подвигаются дела с новым, цвета вереска платьем.
После обеда шум и грохот на некоторое время стихли, воцарилась тишина. Молодые люди засели за книги, госпожа прилегла отдохнуть, громыханье посуды и тяжелые шаги Гриетыни доносились словно откуда-то издалека. Но вот и эти звуки исчезли, и в дверях показалось круглое, лоснящееся лицо Гриетыни, потом вплыла и она сама и упала на стул, предназначенный для госпожи. Руки и ноги у нее налились свинцом, сердце переполнилось жалобами, и ей во что бы то ни стало требовалось их излить. Больше не говорила она «мы», больше не ощущала себя одним целым с госпожой Тидеман и не собиралась идти в своем цвета вереска платье злить Катерфелдиху, из «помещиков», — сейчас она была просто маленьким «я», одиноким в своих печалях и невзгодах, усталым от трудов и огорчений, которые в краткую минуту передышки нашли выход в украдкой скатившейся на засаленные руки слезе.
И тут полилась ее жалобная песня:
— Вы что ж думаете, вы что ж думаете! В четыре встаю, в одиннадцать ложусь. Двенадцать пар сапог каждое утро в ряд стоят, что тебе солдаты. Нельзя разве завести порядок, чтоб каждый сам свои чистил? Ничего, руки не обломились бы! Так нет! «В своем доме они к этому не привыкли, как же я их заставлять стану?» Вот что говорит почтенная. А что чужие не делают, то и свои не станут. Все мне самой приходится. А комнаты, а булочник, а посуда! А базар! Руки отнимутся, пока на такое войско наносишь! О
