задержалась где-то.
— Она никогда нигде не остается, если не предупредит. Нет, так она никогда не делала, — волновалась девочка.
Мать погасила огонь, и Аннеле улеглась.
Но о том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Она прислушивалась к малейшему шуму. Откуда-то донесся стук копыт. Может, Лизиня взяла извозчика. Все ближе и ближе, но вот и он затих. Снова воцарилась тишина. Наверное, уже очень поздно. Часов в квартире не было. Время определяли по курантам. Но с тех пор как пробило восемь — а это было так давно, — бой курантов больше ни разу не донесся. И это казалось странным.
В соседней комнате громко сопел Кристап. К его сопению присоединилось глубокое дыхание матери. Значит, и она заснула. Внезапно Аннеле почувствовала себя страшно одинокой. Она осталась наедине со своими мыслями о сестре, ей одной придется просить, чтобы уберегли сестру добрые духи. Тревога то росла, то ослабевала. То ей чудилось, что произошло что-то ужасное, но в следующее мгновение страх казался необоснованным.
В Елгаве же ничего страшного никогда не происходило. Не слышно было о грабежах и воровстве. На улицах было спокойно. Ранки жили в самом центре города, да и они не на окраине.
С башни долетел бой часов. Аннеле приподняла голову, прислушалась. Ветер относил звуки в противоположную сторону, поэтому раньше их не было слышно. Может, еще не так поздно. Когда очень ждешь чего-нибудь, время тянется так медленно, что и минуты кажутся часами. Она стала считать.
…девять, десять, одиннадцать, двенадцать!
Двенадцать! Полночь! Полночь!
Словно вырвавшийся из клетки зверь, разыгралось воображение, стало ее терзать.
Двенадцать, двенадцать!
Все пропало! С Лизиней случилось что-то страшное. Ее нет больше в живых!
Немой крик рвался из груди: «Я потеряю Лизиню! Я потеряю Лизиню!»
Но что делать? Что теперь делать? Встать. Разбудить Кристапа, разбудить мать, идти искать. К Ранкам, к тетушке, по улицам, к Гузе… Гузе! Лучик надежды. Об этом она и не подумала! Но только мелькнул, тотчас и погас.
Нет, нет. Что ей делать так далеко за городом, да еще ночью! И потом: с тех пор как сестры Гузе собрались замуж, к Лизине они стали относиться прохладнее.
Сидя на постели, Аннеле то раскачивалась, обхватив колени, то ломала руки, шепотом давала себе всяческие советы и тут же их отвергала. Она стеснялась потревожить своим страхом других, искать у них помощи, понимая, что и они ничего не придумают.
Еле слышный шум раздался возле дверей. Словно мышь поскреблась. Девочка тут же вскочила, но не успела сделать и шага, как ее опередила мать, бежавшая босиком. Значит, и она не могла заснуть.
Аннеле быстро вытянулась на постели. Спокойная-спокойная. Тиски разжались, дышалось свободно, руки и ноги стали легкими, словно спали с них тяжелые оковы. Как хорошо, ах, как хорошо! Она глубоко вздохнула, и вместе с дыханием улетучились последние ядовитые капли страха. Противный, глупый страх! Так ее измучить! Ну что могло приключиться с Лизиней, такой молодой, сильной, здоровой и смелой, в этом тихом городе?
Мать отворила дверь и тихонько попрекнула:
— Ах, дочка, дочка.
— Да, наверное, уже очень поздно?
— Заполночь.
— Неужели? Не сердись. Мы даже не заметили, что ушли так далеко.
Видно, мать не расслышала, что она сказала о себе во множественном числе. Потому что еще спросила:
— А тебе не страшно было так поздно?
— Я же не одна была.
Аннеле слушала. Дорогой, милый голос! Только его она и слышала. Как страшно было без него! Но вот он снова тут. Голос сестры, голос матери. Исчезло чувство одиночества. В доме так славно, так уютно. На сердце спокойно.
Лизиня зажгла лампу.
— Ты еще не спишь?
Но раздеваться не спешила. В пальто, шляпке, в перчатках. Снимать начала, так и не сняла. Остановилась, приложила ладонь к щеке, смотрит в пространство невидящим взглядом, потом небрежно стянула шляпку, снова погрузилась в себя, улыбнулась, вздохнула, прошла к Аннеле: «Ты еще не спишь?» Пальто соскользнуло с плеч, сняла перчатки. И в третий раз, не дождавшись ответа: «Ты еще не спишь?» Открыла дверь в комнату матери.
— Что случилось? — спросила мать.
— Зайди к нам на минутку.
Мать вошла в ночной рубашке, проворчала:
— Спать пора. И так уже поздно.
— Я все равно не смогу заснуть.
Лизиня взяла со своей постели клетчатое одеяло, укутала мать. Та удивленно глянула на нее:
— Ну, ты нам хочешь что-то сказать?
— Если скажу, не поверите.
Снова вздохнула, снова глянула и, решившись, произнесла:
— Я только что обручилась.
— Дочка, дочка.
Мать сжала руки. Стало тихо. Обручилась. Боже мой! Что это значит? Вопросы, вопросы, они так и сыпались, опережая друг друга. Необычный, удивительный разговор! Аннеле воскликнула:
— С тем, кто тебя водил на бал?
— Откуда ты знаешь?
«Давно об этом знаю», — чуть не вырвалось у Аннеле, но она сдержалась. Потому что это было не совсем так. Правда, кто-то в ней тайно следил за теми нитями, которые пронизали жизнь Лизини в тот памятный весенний вечер, но все это время она их словно не замечала, и только когда концы нитей совпали, ей показалось, что она своим внутренним оком все видела: в конце концов так и получилось. Уже тогда она предвидела.
— Кто он?
— Работает у Ранков. Старший мастер на фабрике.
Мать серьезно взглянула на нее.
— Не нашего круга человек?
— Эдгар Рейкшат.
— Как будто из литовцев?
— Нет, он немец. Прусс из Каралаучей. Там у него мать живет.
— К добру ли это, детка? Поладите ли?
— Чего ты боишься?
— Все чужое. Из другой страны, из другого мира. Это меняет людей.
— Что до меня — я другой не стану.
— Не о тебе речь! Но с ним — не будет ли тебе с ним трудно, не будет ли тяжко?
Долго молчали. Первой нарушила молчание Лизиня, произнесла быстро:
— Ну, пора спать. Сегодня все равно ничего больше не решим.
Может быть, ждала она от родных более бурного проявления радости? Кто знает, кто знает!
И вдруг, снимая с плеч матери одеяло, она опустилась на колени, повисла на материнских руках.
И они заплакали. Все.
— Помоги тебе бог, не оставь своей милостью! Сама свой путь выбрала, самой и идти! — приговаривала мать и гладила Лизиню.
И тут Аннеле почувствовала прикосновение горячих губ сестры. Лизиня!
