После этого никто больше не произнес ни слова. Спать, спать.
Все как будто успокоились, но сон не шел. Каждый во тьме думал свое.
Мать:
«Доченька моя, доченька! Разве ж я тебе счастья не желаю? Прошу за вас бога день и ночь. Уж как я ждала этого дня, как ждала. Разве ж легкая у тебя жизнь? Вижу я, вижу, как щечки побледнели, глаза погрустнели. Но что делать? Жизнь, она что река, течет, всех несет за собой. Разве ж не учили мы тебя, не старались жизнь твою облегчить? Что мы могли? Хорошо еще, что сама ты стала нам помощницей, опорой, кормилицей.
Только было б оно, это счастье, на которое надеешься. Чужой человек. Из каких людей, кто знает! Сойдутся характерами — хорошо, не сойдутся — век слезами умываться…»
О другом счастье мечтала она для дочери. Всегда только о деревне думала. На хозяина-то нечего было рассчитывать дочери батрака — ни лошадей, ни коров в приданое, ни денег, но ведь мог найтись человек, для которого важнее были порядочность, чистое сердце, выносливость, понимание. Учитель какой-нибудь или письмоводитель, кто знает, кого бы послала судьба, но такой, какого она с надеждой ждала, о каком думала, так и не появился. Пришел чужой, глянул, и понравилась она ему. Понравилась? Об этом и говорить нечего! Кому ж ее красавица не приглянется, да любому. Так вот ведь нет! Другие-то мимо проходили. Что поделаешь, что поделаешь! Всему, о чем мечталось, к чему душа стремилась — жить среди полей да лесов, — всему пришел конец.
Лизиня:
Мысли ее трепещут, словно листья дерева, на которое налетел ураган.
«Как это случилось? Сама не знаю. Скажи мне об этом кто-нибудь еще вчера, не поверила бы. И представить не могла. Дал понять давно, очень давно: и так, и этак. Догадывалась, но первая ни полсловечка ему не сказала. Какое мне дело. Пусть идет своей дорогой. Да еще эта госпожа Ранка. Чего только не говорила! И все о нем. Теперь-то я понимаю: мышеловка это была. Может, я и проронила какое- нибудь слово. Почему сегодня вечером он вдруг так осмелел? На улице ждал. Увидела, даже мурашки пробежали. Что будет? — Барышня, позвольте проводить вас! — Спасибо, мне недалеко. Не отступил от своего. Пошел. — Мне надо с вами поговорить. Давайте пройдемся. Идем и идем. Вон как далеко ушли! Слово за слово. Знаю, все знаю. Почему же я осталась? Почему не бросилась бежать? Нет, быстро и коротко: нет! И все на этом. Не могу. Язык не повинуется. Человек ведь какой: — Ты мне нравишься. Ты или никто. Словно околдовал. Ну и пусть! Пусть! Когда-нибудь все равно это должно случиться…
Я — невеста? Смешно, но, но… что же будет, что будет?»
Комок застрял в горле, на сомкнутые ресницы набежали слезы, но она так устала, что даже нет сил вытереть их. Пусть осушит их сон.
Аннеле:
«Лизиня обручилась. Что это такое? Что это значит? Оборвалась связь, разошлись дороги. Давно, давно в ней поселился страх: когда-нибудь да случится. И случилось. Страх испытала она еще тогда, в Авотах. На пасху, возле качелей, когда тот, в красном картузе, все вертелся возле Лизини. Не намного старше ее была тогда сестра. И на свадьбе Амалии Лидаки тот, с усиками. До сих пор щемит сердце при воспоминании об этом дне. Обидно стало за Лизиню. Почему не соединила их судьба? Стройный он был, подходили они с Лизиней друг другу. А тут этот, как его — Рейкшат, который водил Лизиню на бал. Что тут скажешь! Ищи не ищи — ничего в нем примечательного нет. Нет и нет! Если уж расставаться с Лизиней, так тот, кто ее уведет, должен быть таким, таким…» — Аннеле думала, думала и так и не придумала, каким должен он быть — принцем из неведомой страны, и двенадцать садов у него, и двенадцать дворцов, и двенадцать товарищей, пока ее не одолел сон.
В воскресенье ждали Рейкшата. Лизиня все прибирала, все чистила — всю их квартирку перевернула вверх дном. Считала, что обычной чистоты недостаточно. Вещи в комнате расставила по-другому — поставит, отойдет, взглянет: как уютнее, как красивее, призовет на помощь и мать, и сестру. Но простые вещи при всем желании не выглядели богаче, как ни ставь их, что ни делай. Лизиня открыла свой сундучок с «приданым» — в нем лежали всякие салфеточки, дорожки, которые вышивала она, когда бывала свободна — вечерами, воскресными утрами, по своему вкусу, чтобы порадовать себя. Вот и они пригодились, украсили квартирку в столь торжественный день. И повсюду цветы; вчера с базара принесли и астры, и подсолнух, и ноготки, и резеду. Небывалая расточительность. В кухне тушилась утка, и квартира наполнилась непривычным запахом.
Зашла тетушка Мейре. Она уже обо всем знала — к ней к первой поспешила мать поделиться новостью. Вот и пришла она пожелать всем счастья. Сама она светилась от радости. Улыбаясь, поглядывала на Лизиню, раскрасневшуюся, с сияющими глазами. Как обычно, каждое ее слово сопровождалось улыбкой.
— Ах, вот она как выглядит! Невеста. Счастливая невеста! Радость-то, радость!
И матери:
— Ну, что скажете об этой девушке? Стоило растить, не правда ли? Ждала, ждала, вот своего и дождалась. Да и заслужила она. Пусть не оставит бог ее своей щедростью.
— Дай-то бог, дай бог!
— Так и будет, как же иначе. Со временем он развернется, как Ранк. А чего ж ему не хватает? И работящий, и крепкий. Так у нас в доме говорят. У мадам Зирнинь брат тоже у Ранка работает.
— Как? Кто ж это успел уже наболтать всем?
— Милая, да я и сказала. Ты что ж, хочешь, чтобы я одна радовалась? Лизиня Авот невеста! Да весь дом мой как на крыльях. Ты же всем вокруг нравишься.
Тетушка еще посидела, все обсудила, но уговорить ее остаться и познакомиться с будущим зятем не удалось.
В другой раз как-нибудь. Зачем молодого родней отпугивать.
Но вот все наконец сделано. Не раз и не два бегали попусту из комнаты на улицу. Считали, загибая пальцы: то-то и то-то на столе, этого и того еще не хватает. И вдруг Лизиня метнулась к матери: «Так и думала, что-нибудь да забудем. Пива ведь нет».
— Пива? А чаем не обойдемся?
— Нет. У Ранков всегда пьют пиво. Он к этому привык.
— А у нас не пьют. Пусть привыкает, как у нас, — Аннеле тряхнула головой.
Лизиня осуждающе глянула на сестру.
— Гостю положено угождать. Я думала, ты это знаешь.
— Я за пивом в пивную не пойду.
— Никто тебя и не посылает. Сходит Кристап. Кристап, милый, сделай для меня доброе дело.
Кристап принял важную позу и прищурил один глаз.
— Сколько брать? Дюжину?
— Да ты что? В уме?
Мать со старшей дочерью переглянулись. Такие покупки были им непривычны.
— Да, сколько? Бутылки хватит?
— Пусть принесет две, — Лизиня вложила деньги Кристапу в руку.
Только Кристап вышел, на лестнице раздались шаги.
— Что? Уже? — воскликнула Лизиня, сорвала передник и побежала встречать.
«О полднике мы и не подумали, только об ужине», — всполошилась мать и бросилась на кухню.
Аннеле не захотела сразу же попадаться на глаза и спряталась у Кристапа за занавеской. Молодые прошли мимо, не заметив ее. Но сестра тотчас вернулась, стала звать.
— Ну, где же ты? А мама где? Эдгар хочет с вами поздороваться.
А Эдгар стоял посреди комнаты и ждал. Он выучил целую речь, неловкую, правда, пересыпанную немецкими словами, но сказал все, что полагалось в таких случаях. Представился и попросил руки дочери.
Мать хотела что-то сказать, может быть, такие же добрые слова, что в тот вечер Лизине, но ничего из этого не вышло. Сникла, ссутулилась и начала всхлипывать.
Эдгар успокаивающе похлопал ее по плечу.
