челнов Регентского флота звуки рожков и барабанную дробь. И бронированные башни как с одной, так и с другой стороны медленно подняли, словно стрелки гигантских часов, стволы орудий.
Он описывал тот памятный момент, когда «Брут», «Коперник» и «Робеспьер», попав под мощный огонь кораблей Регента, рассыпались на глазах в прах и взлетели на воздух. Битва в Сиртах считалась образцом встречного боя при ограниченной видимости и была проведена по упрощенно-классическим, даже старомодным канонам. Она развивалась так непосредственно до того судьбоносного момента, когда Регент, решившись на последний шаг, произнес грозные слова: «Наказывать вас — бессмысленно!»[31]
С течением времени это морское сражение стало легендой; почти все знаменитые, вошедшие в историю флотоводцы вдруг ожили в этом рассказе, участвуя в сражении на правах призраков.
Луцию поэтому было даже как-то не по себе, когда он здесь, за бокалом вина, вдруг услышал очевидца, наглядно изобразившего зрительный ряд событий того великого дня из далеких времен его детства. Он вдруг тоже явственно ощутил, как у этого маленького вахтенного офицера при сигнальных звуках гонга волосы зашевелились на голове — не от страха, конечно. В великие решающие моменты страх тает, как воск, вытесняемый из кокиля устремившимся туда расплавленным металлом.
Вскоре разговор перешел на другие темы.
— Какое счастье, Мелитта, что мы вовремя проходили мимо и спасли вас от лап этого чудовища.
Луций сидел подле нее, приятно расслабившись, как всегда бывает с мужчинами в обществе хорошенькой девушки. Они медленно потягивали золотистое, янтарного цвета вино. На столике перед ними лежал уже слегка подвядший букетик полевых цветов. При напоминании о бурных событиях в квартале парсов тень пробежала по ее лицу, напоминавшему камею. Однако этот лик был явно создан природой, а не вдохновением художника — огромные глаза, нежный подбородок, открытый лоб со спадающими на него завитками волос, как плющ на мраморную белизну грота. Услышанное не оставляло после себя следов на ее челе — по лицу то пробегали, как облака, мрачные тени, то его озаряли солнечные лучи улыбки, как это свойственно природе; грусть и радость сменяли друг друга, мысль свободно трансформировалась в непосредственность восприятия. Луций еще не исчерпал своей темы:
— Иначе он достиг бы своей цели.
— Неправда! Я еще в кухне отшвырнула его к стенке.
— Вы не знаете, какие мужчины сильные.
У него наверняка было при себе оружие. Он мог бы крикнуть своих сообщников — что бы вы стали делать, если бы попали в руки целой орды? Она задумалась.
— Сговорилась бы с главарем против всех остальных.
Луций засмеялся:
— Да, я вижу, вы благоразумны, Мелитта, вы — не Лукреция.
— Нет, я лучше уйду в монастырь. Мужчины — как животные, и все отвратительны.
— Ну, надеюсь, не все.
Он погладил ее крепкую, привычную к работе руку.
— Не все, нет — вот вам можно довериться. И есть еще среди них набожные и порядочные.
— Это, пожалуй, так. Вы можете меня причислить если не к первым, то ко вторым, — и все же…
Он хотел сказать: «…и все же — кто знает себя до конца?» Он мгновенно вспомнил формулировки фернкорна, передаваемые с «Голубого авизо» по фонофору, а вместе с ними и имя писателя, который так рано, так глубоко предчувствовал наступление новой эры и, возможно, даже сам стал ее первой жертвой. В «Маркизе д’О.»[32] он как раз создал образ рыцаря, не устоявшего перед искушением. Он спросил:
— Как вы думаете, Мелитта, что все это означает?
— Что это должно означать? Я же говорю, мужчины — все равно что животные. Или вы что-то другое имеете в виду?
— Я задаю себе вопрос, как такое может случаться, — кто получает удовольствие от подобных сцен? Может, в них оживают древние боги, еще тех времен, когда похищали женщин и устраивали на них охоту?
— Древние боги давно умерли.
— Конечно, Мелитта, и патер Феликс справедливо учит, что Христос, как новый Геракл, победил их, будучи выше духом. Однако он также учит, что язычество еще живо. Он учит…
Тут он прервал себя:
— Однако мне кажется, я наскучил вам.
— О нет! Я слушаю вас с удовольствием.
— Вам рассказывали, когда вы были ребенком, о битве в солончаковых степях?
— Я слышала про многие битвы, но только не запомнила, как они называются.
— У меня в памяти те дни, после битвы, когда мы отходили через населенные пункты. Города, на которые напали монголы, горели, словно факелы в ночи. Хрипы умирающих, крики преследуемых женщин смешивались с треском и хрустом охваченных огнем жилищ. И тут стали всплывать картины древних времен и с ними искушение принять участие если не в злодеяниях, то хотя бы в бушующем вокруг безумии. В этом было какое-то наслаждение жажда, которую нельзя утолить водой. Я не знаю, можете ли вы это понять?
— Очень даже могу, этим скотам нужно отплачивать той же монетой.
— К сожалению, это правда. Грубая работа должна быть сделана. Но разве не нужно задуматься о жертве, чтобы перекинуть мостик к очищению?
Девушка покачала головой:
— Будь я мужчиной, я бы не стала ломать над этим голову. Было ужасно тогда, когда мы поднимались по лестнице, но я и радовалась в душе, увидев, как эти звери лежат там мертвые. Вечером я обнаружила на своем подоле их кровь.
В «Каламаретто» стало очень шумно. Синьор Арлотто сел на «президентское» место и объявил, что угощает всех. В зал ввалилась толпа в масках. Пробил час веселья, и музыкант, игравший на цитре, перешел к вольным куплетам, весь зал тут же дружно грянул:
— А что если нам сделать еще один круг по острову? — предложил Луций. Они встали. Он кивнул на прощание Сернеру, который по своей обычной рассеянности даже не заметил его. На воздухе стало прохладнее, солнце уже низко село.
Они шли по темной пыльной дороге, бежавшей по острову вдоль виноградников. Сквозь зелень листьев уже розовели гроздья винограда. Коршуны, парившие в небе, высматривали птенцов, укрывшихся в винограднике. Там, где дорога делала поворот и открывался вид на море, стояло каменное изваяние — головка юноши, — а у подножия цоколя, как всегда, лежали букетики и венки из полевых цветов. Юноша почитался здесь как Святой Себастьян, однако Хальдер, с которым Луций как-то осматривал бюст, сказал, что так его назвали местные жители в честь своего любимого святого и что на самом деле речь идет об одной из многочисленных стел, которые Адриан повелел возвести в честь своего любимца Антиноя. В пользу такого предположения говорило и то, что взгляд юноши был устремлен в землю, в то время как искусство всегда придает умирающему святому, пронзенному стрелами, позу обожествленного существа с воздетым к небу взором. «Конечно, при условии, — добавил художник, — что апофеоз как таковой, в пределах благоразумия, не противоречит христианству».
Так ли, иначе, но статуя почиталась здесь с незапамятных времен, и черты лица юноши соответствовали тому типу, который был близок коренному населению, отвечал его запросам, — некий
