Не скажу, что вначале читать их было интересно, но чем проще давался перевод, тем яснее становилась необычная история шляхтича Анжея, выбравшего не войну или поиски богатства, а топкие тропы тайных наук.
С самого детства Энджу был перфекционистом — и никогда не достигал идеала, словно злой рок удерживал его от безоговорочного успеха на расстоянии вытянутой руки.
Родившийся в семье впавшего в опалу и разорившегося мелкого польского князька, он получил неплохое домашнее образование, чего никак не хватало для поступления в Королевскую академию — но оказалось достаточно для развития в молодом человеке тяги к естественным наукам (и, вследствие, к оккультизму). Сутками проводя в обширной, полутёмной отцовской библиотеке, Анжей открывал для себя тайны минералов, строения живых организмов и неодушевлённой природы, с головой уходил в алгебру… Пыльные тома заменили ему знакомцев в среде сверстников, на что без того замкнутый юноша ничуть не сетовал.
Тогда Энджу не мог сказать наверняка, в какой период поглощения им теории в его голове словно переключили рубильник. Озарение, божественная — или сатанинская мистерия протянула в его сознании витой мостик понимания над пропастью, разделявшей живую и неживую природу в представлении ученых того века. Он прозрел, всем своим существом ощутил тайну жизни, смерти, их извечного взаимопроникновения и, что самое главное — возможности просвещенного ума управлять этими процессами! Исконно принадлежащая Богу привилегия создания жизни оказалась, пусть в виде самых зачатков, смутных, требовавших письменной формулировки идей, в руках заросшего белой щетиной юноши с нездоровым блеском в темно-синих глазах. И он не намеревался её упускать.
С того момента Анжей почти не покидал библиотеки. При неверном свете лампы он писал, записывал как проклятый сутками напролёт формулы и облачённые в слова идеи. Он никого не подпускал к стопке исписанных мелким почерком листов, даже престарелых слуг фамилии. Нередко Энджу терял сознание во время работы и лишь это побуждало молодого человека прерывать свой труд для кратких мгновений отдыха.
Всё, всё на карту во имя знания!
Вплоть до зимы 16… года продолжался безумный научный марафон Анжея. Он замечал уже, как далеко отошел от каноничной науки того времени, как глубоко проник раскалённым лучом гения в тайну жизни и смерти. Потустороннее, получившее логическое, математическое воплощение на исписанных Анжеем страницах влекло его — но он не мог и предполагать, как потустороннее интересовалось им.
Той зимой в его жизни появился загадочный адресат — некто, на практике коснувшийся всех тех секретов, что приоткрылись Анжею. Неизвестный мудрец неожиданно проявил интерес к взыскующему истины молодому человеку, взявшись провести его по топким путям колдовской мудрости.
С тех пор записи пана стали более туманными, изредка даже шифрованными, но меня интересовали не подробности и результаты ритуалов, а личность загадочного учителя. Кажется, это был след, который я и надеялся отыскать — след неуловимого мастера Розена.
И мне не повезло. Дневники обрывались на самом интересном — после каких-то смутно описанных событий Анжей написал, что готовится принять наставника и скрыть его от каких-то преследователей…и не более.
Теперь, для того, чтобы узнать больше, оставалось найти пана — и спросить. В прошлый раз наша встреча была не слишком теплой, но теперь я был готов немного потерпеть несносный характер Анжея ради тех сведений, что помогли бы отыскать сон Розена. Хотя для этого следовало найти самого Анжея — то же задачка не из простых.
Время шло, и Соусейсеки стала все реже уходить из особняка во внешний мир. Большую часть времени она проводила в саду, ухаживая за странными цветами и травами, проросшими на месте идеальных лужаек и испускавших тяжелый аромат светлыми лунными ночами. Она любила этот сад, причудливый в своем кажущемся беспорядке, и часто я, устав сидеть над словарями и рукописями, составлял ей компанию.
Это странно успокаивало — наши нетерпение, спешка словно растворились в неторопливом ритме этого места. Нас не искали — или не могли найти, и мы легли на дно, затаились, стихли.
Неторопливые разговоры под луной, пение невесть откуда взявшихся птиц, степенное шествие дней и ночей — все сплелось в черно-белое кружево, и до поры до времени ничто не тревожило наш покой.
Вот только случалось ли, чтобы пора и время спрашивали разрешения перед наступлением или окончанием?
Нет, нас так и не отыскала чайная компания, явно желавшая поставить точку в нашем разладе… точку глубокую и скорее всего кровавую. Звездное небо не падало на усыпанную цветами землю, и даже местная Селена не стремилась изменить свое место среди серебряных гвоздиков созвездий — повисшая раз и навсегда над кровавыми зарослями дикого сада. Не являлся и ушастый лжец Лаплас, с которым я хотел бы потолковать по поводу теплой встречи… впрочем, понимая, что выкрутился бы, выкрутился бы в очередной раз и меня глупцом выставил бы. Но вышло так, что просто наступили пора и время. На нас. С размаху.
Это произошло очередной ночью, когда я, решив устроить себе перерыв от штудий чужих дневников, сидел в библиотеке при свете выкопанного в шкафу огарка. На коричнево-желтом пюпитре лежала какая-то книга — кажется, это был Стриндберг, — и с очередной перевернутой страницей ко мне пришло понимание. Пришло и доверительно уселось рядом, пихая в бок холодным локтем. Не возникало на стене, как 'Мене, Текел, Фарес', не являлось в грохоте и серном смраде. Просто — пришло.
И оно не было смыслом жизни или мгновенным решением всех наших проблем. Той ночью я просто наконец понял, как глубоко во всем этом увяз — в жестковатом плюшевом кресле, в этом огромном особняке, во все уголки которого у меня до сих пор не хватало пороху заглянуть, в наших с Соу очень и очень непростых отношениях. Не то чтобы под моим седалищем вдруг образовалась внушительная кнопка, но status quo уже ощутимо грозил подмять под себя всю оставшуюся вечность. Стабилизировавшаяся реальность заявила на нас свои права так мягко и сильно, что выбраться из ее невидимого клейстера с каждым вдохом было все труднее и… с т р а н н е е — именно так на это смотрело то существо, в которое я мало-помалу превращался. Что там сакраментальный коготок — у этой птички над поверхностью хищной жижи, чей загадочный состав в пословицах обычно не упоминают, давно уже торчали только клюв да крылья, да и те, сказать по правде, уже подмокли изрядно…
— Ненавижу болота, — сказал я вслух, захлопнул книгу и, оттолкнувшись от стола, сделал первый рывок по методике Карла Фридриха Иеронима — а именно откинулся на спинку и под жалобный скрип паркета закачался на бедном кресле, как на качалке. Профиль писателя укоризненно взирал на меня с красного коленкора, и негодование на бестолковых издателей, упустивших отсутствие у него пальцев при наличии виска, явственно читалось в его изящно начертанном серебряной краской глазу. Но мне было глубоко наплевать — я совершал поступок, абсолютно невозможный в этой версалеобразной громадине и потому бывший чудом не меньше, чем Н-поле и куклы Розена в моей родной Вселенной. С каждым рывком туда-сюда клей быта — нет, не то чтобы растворялся, но вновь становился жидким клеем, а не окаменевшей эпоксидной смолой. А в жидкости, как известно, можно нырять и плавать, выныривать и даже тонуть — все лучше, чем висеть в цементе и ждать, пока в груди не догорят последние молекулы кислорода.
Покончив с чудотворством, я слез с ошалело дрожащего кресла и вышел на балкон, в безоблачную ночную синеву.
Мне не почудилось — легкий ветер гулял над садом, и тяжелые ароматы уносились прочь, к далеким горам. Да, здесь можно было прожить жизнь, но не вечность. Я стоял, улыбаясь, поглаживая холодную ковку перил непослушными пальцами, и готовился к тому, что завтра все изменится. Это место было домом — но мы в нем все же оставались гостями.
Среди алых стеблей я заметил шляпку Соу и стал наблюдать в который раз, как она разговаривает с травами, склоняясь над ними, словно над детьми и шепча что-то. Жаль было покидать этот особняк — но и спрятаться тут до конца времен не получилось бы. В конце концов, я даже не знал, получится ли что-либо из задуманного…но отступать было бы вовсе нелепо.
— Соу! — позвал я, и разноцветные глаза блеснули под лучами лунного света, глядя на меня. — Соу, ты сможешь найти Суигинто?
— Суигинто? — эхом отвечала она, пробираясь ближе через одной ей известные тропинки. — Давно
