— Самый настоящий. Простые светлячки светят только по ночам и когда-нибудь гаснут. Мой светлячок не гаснет никогда. Гляди!
Я пошевелил пальцами, и Бэрри-Белл послушно запрыгал по ногтям туда-сюда. Забыв страх, Лена завороженно следила за полетом огненной мушки.
— Значит, ты волшебник, дядя?
— Да, солнышко.
— Добрый?
— Ну конечно, добрый. Ты ведь слышала обо мне.
— Я знаю, — кивнула она. — Я читала… А ты расскажешь мне сказку?
Я улыбнулся и взял ее за руку. Выбравшись из-под стола, она пошла со мной в комнату, глядя на Бэрри-Белла.
— Далеко-далеко отсюда, в далекой заморской стране, в одном большом старинном городе жил да был мальчик, — начал я. — Мальчик был печальный и нелюдимый, целыми днями он только и делал, что сидел в своей комнате, играл на компьютере и покупал по почте разные интересные вещи. И вот однажды…
Когда я уже выходил на площадку, Лена выглянула из квартиры.
— Ты еще придешь?
— Конечно, приду. И ты услышишь конец сказки. Совсем скоро.
На ее лице, погрустневшем было, вновь вспыхнула улыбка. Помахав мне, она потянула дверь на себя и скрылась в квартире.
Комод перед уходом я все-таки починил.
Коракс
В отличие от других переходов этот имел странное овальное сечение, и был бы довольно неудобным, если бы не толстая решетка 'пола'. То, что он довольно сильно изгибался, не давая рассмотреть ничего дальше сорока шагов, тоже не прибавляло ему комфорта. Но более всего настораживали нас голоса, невнятно бормотавшие нечто впереди.
Соусейсеки первой увидела, куда выводит тоннель и замерла так неожиданно, что я едва не налетел на нее. Вопросы замерли, не успев вырваться наружу, потому что утомленные тусклым светом и глубокими тенями глаза охватили представшую перед ними картину.
Наверное, не менее минуты мы стояли абсолютно неподвижно, пораженные, испуганные и очарованные обозначенным треугольником местом.
— Nidum Arcana Libri, — прошептал я наконец, — гнезда книг тайны.
В огромном колоколообразном зале, гулко доносившим любой звук в виде многоголосого эхо, из пола поднималась переливающаяся глубоким мерцанием конструкция, невероятно контрастирующая со всем виденным нами во сне ранее. Ее гибкие линии, переплетенные причудливыми завитками, поднимались ввысь, истекая перламутровой дымкой, стекая причудливыми потеками, словно тающий воск, источая глубокий аромат старой…нет, древней бумаги. Всюду, где сходились пять или более лент этой странной постройки, висели поддерживаемые ими большие и маленькие гнезда, сплетенные из пожелтевших страниц. Их обитатели, большие и мелкие, грузные, нахохлившиеся птицы с утонувшими в сером пуху человеческими лицами непрерывно суетились, галдя и перелетая с места на место. Некоторые ели, сворачивая тонкие губы в трубочку и втягивая строчки текстов, словно спагетти, другие лениво выбирали друг у друга паразитов — цифрообразных металлических червячков, которые с тихим звоном падали на каменный пол либо на сидевших ниже.
Я заметил, что пульсация света внутри воскообразного материала зарождалась не случайно — когда существа выклевывали слишком много букв с одного гнезда, свет заставлял их проявляться заново. Но в глубине видны были и опустевшие листы, вокруг которых сеть мерцала тускло и редко.
Соусейсеки взглянула на меня, приложив палец к губам, а потом легким жестом указала назад. Я кивнул и попятился, стараясь не привлекать лишнего внимания, и лишь когда поворот тоннеля скрыл нас от чужих глаз, она остановилась, словно обдумывая ситуацию.
— Что это за место, Соу? — тихо спросил я, все еще не в силах отойти от впечатления.
— Твоя память, мастер. Не та поверхностная, что может быть использована в любую минуту, а глубокая, скрытая, словно подвалы библиотеки.
— Я не думал, что она может быть такой..
— Гнезда — прочитанные тобой книги, эти… птицы — повседневные мысли, питающиеся или и убивающие их одновременно, а то, что поддерживает их и обновляет, не более чем твоя память.
— Выглядит гротескно, — улыбнулся я, — но у меня есть и другие наблюдения. Рассказать?
— Ты начинаешь видеть закономерности, мастер? Это не может не радовать.
— Форма тоннеля, его направление и наклон, колоколообразная форма камеры с гнездами — не случайность. Это место должно было выдержать большое давление со стороны шахты, давление воды или какой-то другой жидкости, причем не только давление, но и удар.
— Что-то я не понимаю, — Соу явно ожидала не этого, — Конечно, тут явно не обошлось без воды, но удар?
— Тоннель изогнут так, чтобы ослабить волну, а колокол должен не допустить полного затопления. Вопрос не в этом.
— А в чем же?
— Шахта пуста, заброшена, но воды нет. Появится ли она, если мы вдруг что-то сделаем не так или это просто устарелые меры предосторожности?
— Появится, мастер. Появится — потому что в этом мире вода означает твой страх.
Антракс
Время шло. Снова и снова я отправлялся в Пад, где, сидя за столом и глядя на куклу, напряженно обдумывал способы оживления, но в голове по-прежнему было звонко и пусто, как в колоколе. Ни единой толковой мысли. Только какой-то «белый шум» на периферии сознания, шуршащий о чем-то, малодоступном пониманию. Я отгонял его. Нечего распыляться на всякую ерунду.
Призывать на помощь Лапласа смысла не имело: мне нечем было ему заплатить. Душа моя уже была заложена — цена ее бросала тяжелые отблески на кожу моих рук, лежавших на столе. От памяти он отказался еще при первой встрече, а то прозвище, которым я себя наградил, ну никак не могло претендовать на лавры истинного имени — которого у меня, кстати, по-прежнему не было. Продать сердце? Вот уж дудки, господа. Латы Железного Дровосека отнюдь не манили меня.
Час за часом в размышлении. День за днем в ожидании.
Если я не найду решения, от мозгов у меня останется кучка шлака… Нет, не так. Если я не найду решения, все рухнет. Суигинто проиграет и погибнет, Игра Алисы прервется и не возобновится более. Так что думай, парень, думай! Время истекает.
Кукла молчала. Я мыслил. Лена в плотном мире медленно умирала.
Я успел рассказать ей почти весь первый сезон до того, как это случилось. До того, как однажды вечером, выслушав очередной кусочек сказки, она вдруг легла на диван, закрыла глаза и перестала воспринимать окружающий мир. Лицо Наташи, после того, как я привел ее в чувство, навеки превратилось в мертвую маску боли и скорби, только глаза горели сумасшедшим огнем отчаяния. Я помню, как выскочил на улицу и кинулся с кулаками на первого попавшегося мужика с ключами от машины, перепугав его до смерти, как мы ломились сквозь ливень на пятой скорости, с визгом проносясь мимо офонаревших ментов, как Ната в слезах бежала в реанимацию рядом с каталкой, на которой распростерлось маленькое тощее тельце. Лицо Лены было спокойным, мягким, на губах блуждала легкая улыбка. Она не спала, не пребывала в обмороке или коме. Она просто лежала, улыбаясь чему-то неизвестному. Маленькое сердце раз или два в минуту медленно вздрагивало, нехотя толкая по жилам зараженную кровь.
Дети не должны умирать. Жизнь в ней сейчас поддерживали только внутривенное кормление да аппарат «сердце-легкие». Несправедливо. Вы несправедливы, боги. Я готов присягнуть в этом на Страшном Суде.
Единственным, кто оставался веселым, был мой маленький помощник, беспечно вьющийся по мастерской, огибая стулья и верстаки. Впрочем, помощи от него сейчас не было никакой. Балбес светящийся. Вернуть его Лапласу, что ли? Нет, глупо. Во второй раз у этого кролика подобной поддержки
