натуги,согнувшейся за дверью над проточнойводою, дабы рассмотреть во всехподробностях свое отображенье.В конце концов, проточная воданичуть не хуже скульпторов, все царствоизображеньем этим наводнивших.Прозрачная, журчащая струя.Огромный, перевернутый Верзувий, [57]над ней нависнув, медлит с изверженьем.Все вообще теперь идет со скрипом.Империя похожа на триремув канале, для триремы слишком узком.Гребцы колотят веслами по суше,и камни сильно обдирают борт.Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!Движенье есть, движенье происходит.Мы все-таки плывем. И нас никтоне обгоняет. Но, увы, как малопохоже это на былую скорость!И как тут не вздохнешь о временах,когда все шло довольно гладко.Гладко.XIСветильник гаснет, и фитиль чадитуже в потемках. Тоненькая струйкавсплывает к потолку, чья белизнав кромешном мраке в первую минутусогласна на любую форму света.Пусть даже копоть.За окном всю ночьв неполотом саду шумит тяжелыйазийский ливень. Но рассудок – сух.Настолько сух, что, будучи охваченхолодным бледным пламенем объятья,воспламеняешься быстрей, чем листбумаги или старый хворост.Но потолок не видит этой вспышки.Ни копоти, ни пепла по себене оставляя, человек выходитв сырую темень и бредет к калитке.Но серебристый голос козодоявелит ему вернуться.Под дождемон, повинуясь, снова входит в кухнюи, снявши пояс, высыпает нажелезный стол оставшиеся драхмы.Затем выходит.Птица не кричит.XIIЗадумав перейти границу, грекдостал вместительный мешок и послев кварталах возле рынка изловилдвенадцать кошек (почерней) и с этимскребущимся, мяукающим грузомон прибыл ночью в пограничный лес.Луна светила, как она всегдав июле светит. Псы сторожевые,конечно, заливали все ущельетоскливым лаем: кошки пересталив мешке скандалить и почти притихли.И грек промолвил тихо: 'В добрый час.Афина, не оставь меня. Ступайпередо мной', – а про себя добавил:'На эту часть границы я кладувсего шесть кошек. Ни одною больше'.Собака не взберется на сосну.Что до солдат – солдаты суеверны.Все вышло лучшим образом. Луна,собаки, кошки, суеверье, сосны -весь механизм сработал. Он взобралсяна перевал. Но в миг, когда ужеодной ногой стоял в другой державе,он обнаружил то, что упустил:оборотившись, он увидел море.Оно лежало далеко внизу.В отличье от животных, человекуйти способен от того, что любит(чтоб только отличиться от животных!) Но, как слюна собачья, выдаютего животную природу слезы:«О, Талласса!..» [58]Но в этом скверном миренельзя торчать так долго на виду,на перевале, в лунном свете, еслине хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,он осторожно стал спускаться вниз,в глубь континента; и вставал навстречуеловый гребень вместо горизонта.1970
С февраля по апрель (цикл из 5 стихов)
1969 – 1970
1Морозный вечер.Мосты в тумане. Жительницы гротана кровле Биржи клацают зубами.Бесчеловечен,верней, безлюден перекресток. Ротаматросов с фонарем идет из бани.В глубинах ростра -вороний кашель. Голые деревья,как легкие на школьной диаграмме.Вороньи гнездачернеют в них кавернами. Отрепьяшвыряет в небо газовое пламя.Река – как блузка,на фонари расстегнутая. Садикдворцовый пуст. Над статуями кровелькурится люстралуны, в чьем свете император-всадниксвой высеребрил изморозью профиль.И барку возлеодним окном горящего Сенататяжелым льдом в норд-ост перекосило.Дворцы промерзли,и ждет весны в ночи их колоннада,как ждут плоты на Ладоге буксира.2В пустом, закрытом на просушку паркестаруха в окружении овчарки -в том смысле, что она дает кругивокруг старухи – вяжет красный свитер,и налетевший на деревья ветер,терзая волосы, щадит мозги.Мальчишка, превращающий в руладыпосредством палки кружево ограды,бежит из школы, и пунцовый шарсадится в деревянную корзину,распластывая тени по газону;и тени ликвидируют пожар.В проулке тихо, как в пустом пенале.Остатки льда, плывущие в канале,для мелкой рыбы – те же облака,но как бы опрокинутые навзничь.Над ними мост, как неподвижный Гринвич;и колокол гудит издалека.Из всех щедрот, что выделила бездна,лишь зренье тебе служит безвозмездно,и счастлив ты, и, не смотря ни начто, жив еще. А нынешней весноютак мало птиц, что вносишь в записнуюих адреса, и в святцы – имена.3Шиповник в апрелеШиповник каждую веснупытается припомнить точносвой прежний вид:свою окраску, кривизнуизогнутых ветвей – и то, чтоих там кривит.В ограде сада поутрув чугунных обнаружив прутьяхисточник зла,он суетится на ветру,он утверждает, что не будь их,проник бы за.Он корни запустил в своиже листья, адово исчадье,храм на крови.Не воскрешение, но ине непорочное зачатье,не плод любви.Стремясь предохранить мундир,вернее – будущую зелень,бутоны, тень,он как бы проверяет мир;но самый мир недостоверенв столь хмурый день.Безлиственный, сухой, нагой,он мечется в ограде, тычаиглой в металлкопья чугунного – другойапрель не дал ему добычии март не дал.И все ж умение кустасвой прах преобразить в горнило,загнать в нутро,способно разомкнуть усталюбые. Отыскать чернила.И взять перо.4Стихи в апрелеВ эту зиму с умая опять не сошел, а зимаглядь и кончилась. Шум ледоходаи зеленый покровразличаю – и значит здоров.С новым временем годапоздравляю себяи, зрачок о Фонтанку слепя,я дроблю себя на сто.Пятерней по лицупровожу – и в мозгу, как в лесу,оседание наста.Дотянув до седин,я смотрю, как буксир среди льдинпробирается к устью. Не нижепоминания злапревращенье бумаги в козлаотпущенья обид. Извини жеза возвышенный слог;не кончается время тревог,не кончаются зимы.В этом – суть перемен,в толчее, в перебранке Каменна пиру Мнемозины.апрель 19695Фонтан памяти героев обороны полуострова ХанкоЗдесь должен быть фонтан, но он не бьет.Однако сырость северная нашаосвобождает власти от забот,и жажды не испытывает чаша.Нормальный дождь, обещанный в четверг,надежней ржавых труб водопровода.Что позабудет сделать человек,то наверстает за него природа.И вы, герои Ханко, ничегоне потеряли: метеопрогнозытвердят о постоянстве Н2О,затмившем человеческие слезы.1969 – 1970
* * *
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?За дверью бессмысленно все, особенно – возглас счастья.Только в уборную – и сразу же возвращайся.О, не выходи из комнаты, не вызывай
