Отсюда — мой сентимент. И скорей, чем турист, готовый нажать на спуск камеры в тот момент, когда ландшафт волнист, во мне говорит моллюск. Ему подпевает хор хордовых, вторят пять литров неголубой крови: у мышц и пор суши меня, как пядь, отвоевал прибой. Стоя на берегу моря, морща чело, присматриваясь к воде, я радуюсь, что могу разглядывать то, чего в галактике нет нигде. Моря состоят из волн — странных вещей, чей вид множественного числа, брошенного на произвол, был им раньше привит всякого ремесла. По существу, вода — сумма своих частей, которую каждый миг меняет их чехарда; и бредни ведомостей усугубляет блик. Определенье волны заключено в самом слове «волна». Оно, отмеченное клеймом взгляда со стороны, им не закабалено. В облике буквы «в» явно дает гастроль восьмерка — родная дочь бесконечности, столь свойственной синеве, склянке чернил и проч. Как форме, волне чужды ромб, треугольник, куб, всяческие углы. В этом — прелесть воды. В ней есть нечто от губ с пеною вдоль скулы. Склонностью пренебречь смыслом, чья глубина буквальна, морская даль напоминает речь, рваные письмена, некоторым — скрижаль. Именно потому, узнавая в ней свой почерк, певцы поют рыхлую бахрому — связки голосовой или зрачка приют. Заговори сама, волна могла бы свести слушателя своего в одночасье с ума, сказав ему: «я, прости, не от мира сего». Это, сдается мне, было бы правдой. Сей — удерживаем рукой; в нем можно зайти к родне, посмотреть Колизей, произнести «на кой?». Иначе с волной, чей шум, смахивающий на «ура», — шум, сумевший вобрать
