– Ты тут не убьешься, – сказал старый горняк. – Об этом Джек Уильямс позаботится.
Мамаша Смит сняла бифштекс, положила его на большую белую тарелку и принесла ковбою, которому не хотелось убиваться.
– Каково? – спросила она.
– Огоньку под него пожалела, – ответил ковбой.
– В следующий раз, как приедешь, я тебе сделаю большую тарелку пепла, – сказала она. – И сверху посыплю коровьей щетиной, черт бы тебя драл.
Последняя любовь Пиллза
Ночевали они в амбаре у Пиллза. Пиллз принес им целую охапку одеял.
– Я вас, наверное, завтра с утреца и не увижу, – сказал он. – Вы же пораньше отправитесь, да?
– Да, – ответила Волшебное Дитя.
– Если передумаете, или позавтракать захотите, или кофе, или еще чего-нибудь, просто растолкайте меня или заходите прямо в дом и сами себе варганьте. Все в буфете, – сказал Пиллз.
Ему нравилась Волшебное Дитя.
– Спасибо, Пиллз. Ты добрый человек. Если передумаем, придем и ограбим твой буфет, – сказала она.
– Хорошо, – сказал Пиллз. – Вы там, наверное, сами разберетесь, как спать. – Такое у него было чувство юмора после нескольких ведер пива.
У Волшебного Дитя в городке сложилась репутация, что она щедра в своих милостях.
Однажды она даже Пиллза трахнула, отчего он сделался очень счастлив, ибо ему исполнился шестьдесят один год и казалось, что никогда ему больше не доведется. Его последней возлюбленной в 1894 году была одна вдовушка. Она переехала в Корваллис – так и закончилась его любовная жизнь.
А потом однажды вечером как гром среди ясного неба Волшебное Дитя ему сказала:
– Ты когда последний раз с женщиной ебся?
После чего повисла долгая пауза – Пиллз таращился на Волшебное Дитя. Он знал, что пьян не настолько.
– Много лет как.
– Думаешь, поднять его получится?
– Хотелось бы попробовать.
Волшебное Дитя обвила руками шестидесятигодовалого, лысоголового, толстопузого, полупьяного хранителя странных лошадок и поцеловала его в рот.
– Наверно, получится.
В амбаре
Грир нес фонарь, Камерон нес одеяла, а Волшебное Дитя тащилась в амбар за ними следом. Ее очень возбуждали жесткие поджарые изгибы их задов.
– Где тут лучше всего спать? – спросил Камерон.
– На сеновале, – ответила Волшебное Дитя. – Там стоит старая кровать. Пиллз ее держит для путешественников. Эта кровать – единственная гостиница в городе.
Голос ее пересох и вдруг стал нервным. Ее руки сами так и тянулись к ним.
Грир это заметил. Он посмотрел на нее. Взгляд ее метнулся возбужденными нефритами в его глаза, потом выметнулся из них, и Грир тихонько улыбнулся. А она не улыбнулась вообще.
Они осторожно взобрались по лестнице на сеновал. Там сладко пахло сеном, и возле сена стояла старая латунная кровать. После двух дней путешествия кровать выглядела очень удобной. Она сияла, как горшок с золотом на дальнем конце радуги.
– Ебите меня, – сказала Волшебное Дитя.
– Что? – спросил Камерон.
Он думал о другом. Он думал о шести ружейных выстрелах в горах, пока ужинали.
– Я хочу вас обоих, – сказала Волшебное Дитя, и страсть прорвала ее голос, как веточка Афродиты.
Затем она сняла одежду. Грир с Камероном стояли и смотрели. Тело у нее было гибкое и долгое, с высокими твердыми грудями, у которых имелись маленькие соски. Еще у нее была хорошая задница.
Грир задул фонарь, и она поеблась с Гриром первым.
Камерон сидел на темном тюке сена, пока Волшебное Дитя с Гриром еблись. Латунная кровать звучала, как живая, эхом отзываясь на толчки их страсти.
Через некоторое время кровать перестала шевелиться, и все умолкло, за исключением голоса Волшебного Дитя, который говорил Гриру: спасибо, спасибо, – снова и опять снова.
Камерон сосчитал, сколько раз она сказала «спасибо». Она сказала «спасибо» одиннадцать раз. Он ждал, что она скажет «спасибо» и в двенадцатый, но больше говорить она не стала.
После чего настал черед Камерона. Грир даже не встал с кровати. Просто лежал рядом, пока они еблись. Гриру было слишком хорошо, двигаться вот только не хватало.
Еще через некоторое время кровать затихла. Пару мгновений висело молчание, а потом Волшебное Дитя сказала:
– Камерон.
Она сказала это один раз. Вот и все, что она сказала. Камерон ждал, что она произнесет его имя еще или скажет что-нибудь другое, но она не произнесла его имя еще и ничего другого не сказала.
Она просто лежала и гладила его задницу, как котенка.
Барабан
Захлопали наружные двери, и загавкали собаки, и загрохотали к завтраку кастрюли со сковородками, и закукарекали петухи, и закашляли люди, заворчали, зашевелились: готовились начать день, будто забили в барабан Билли.
Серебряный зорный барабан, который приведет к различным событиям, что составят 13 июля 1902 года.
Городской пьянчуга валялся харей вниз посреди Главной улицы городка. Он отрубился и пребывал в мире с летним прахом. Глаза его были закрыты. На боку его лица лежала улыбка. Большая желтая собака обнюхивала ему сапоги, а большая черная собака обнюхивала желтую. То были счастливые собаки. Оба хвоста их виляли.
Хлопнула наружная дверь, и какой-то человек заорал так громко, что собаки прекратили нюхать и вилять:
– Да где же, к дьяволу, моя чертова шляпа?
– У тебя на голове, балбес! – раздался женский ответ.
Собаки поразмыслили над этим, загавкали на городского пьянчугу и разбудили его.
Добро пожаловать в мертвые холмы
Наутро они проснулись с зарей и на трех печальных лошадках выехали в Мертвые Холмы. Имя у холмов было подходящее. Они выглядели так, точно их сработал гробовщик из похоронных ошметков. К дому мисс Хоклайн ехать было три часа. Дорога, очень тусклая, вилась по холмам каракулями того, кто при смерти.
Там не было ни домов, ни амбаров, ни заборов, ни признаков того, что человеческая жизнь вообще сюда забредала, если не считать дороги, которая была едва разборчива. Утешал только сладкий утренний запах можжевеловых кустов.
Камерон приторочил кофр, полный ружей, к спине своей лошадки. Примечательным находил он, что животное вообще способно двигаться. Еще нужно напрячься и вспомнить, когда он видел лошадь в такой плохой форме.
– А тут голо, – сказал Грир.
По дороге Камерон считал холмы. Дошел до пятидесяти семи. Потом сдался. Слишком скучно.
– Пятьдесят семь, – сказал он.
А после этого уже ничего не говорил. Вообще-то «пятьдесят семь» – единственное, что он сказал с тех пор, как они выехали из Билли несколькими часами раньше.
Волшебное Дитя подождала, когда Камерон объяснит, почему сказал «пятьдесят семь», но он не объяснил. Больше он вообще ничего не сказал.
