Я уже выпил ту рюмку рома, которая лишила меня осторожности, поэтому спросил:
– Это почему?
– Так это Киган. От него одни пакости.
– По мне он жирная сволочь.
Парень с дредами взглянул мне в глаза и сказал:
– Не иначе как ты ирландец, мужик. – И поспешно ретировался.
Я жестом заказал еще выпивку. На мой вкус она была слишком сладкой, но проскальзывала в организм с легкостью складного вранья. Я снова взглянул на Кигана. Теперь он пел «Живу по соседству с Алисой». Я точно расслышал в тексте слово «минет», что можно считать достижением, хотя и бессмысленным. Я решил, что он одно из двух – со связями или полицейский. Не то чтобы одно исключало другое.
Я пытался восстановить в памяти слова из «Философского камня». Позднее, в моей поганенькой комнатенке, я попытаюсь вспомнить версию «Мадам Джордж» Марианны Фейтфул. Вот это песня так песня.
Кто-то толкнул меня плечом, расплескав мою рюмку. Я пробормотал:
– Какого черта…
Он услышал:
– Извини, приятель.
Я обернулся и уставился в лицо Кигана, который явно не чувствовал себя виноватым. По сути, его слова можно было перевести как: «А пошел ты на…» Он внимательно оглядел меня, что-то прикинул и сказал:
– Ты полицейский.
– Уже нет.
– Полицейский-ирландец. Это, как его, твою мать… «Гарда Чикини».
– Шокана.
– Ты о чем?
– Неправильно произнес, задом наперед.
На какой-то жуткий момент мне показалось, что он меня обнимет. Эта мысль светилась в его глазах, потом погасла, и он заметил:
– Люблю ирландцев, во всяком случае некоторых.
– Почему?
Он от души расхохотался. Посетители повернули головы, потом снова отвернулись. Все говорило о том, что он красномордое животное. Но за его смех можно было простить многое. Он смеялся утробно, и в его смехе чувствовалась боль. Он сказал:
– Я однажды ездил в отпуск в Голуэй, там были скачки, но мне так и не удалось увидеть хотя бы одну клятую лошадь.
– Я из Голуэя.
– Ты шутишь.
Никто никогда не врет по такому поводу. Либо ты оттуда, либо нет. Я мог покончить со всем одним махом, сказав: «Мы не любим англичан». Но, возможно, меня подкупил его смех, или на меня действовал ром, только я протянул руку и сказал:
– Джек Тейлор.
Он пожал мою руку:
– Киган.
– И все?
– Если не считать того, что я сержант сыскной полиции.
Он свистнул женщине, та послушно подошла. Никакое количество выпитого рома не заставило бы признать ее хорошенькой. Но от нее несло сексом, просто перло. Он положил руку ей на задницу и спросил:
– Как, ты сказала, тебя зовут, милочка?
– Рода.
– Рода, это Джек Тейлор, работает тут под прикрытием на ирландскую полицию.
Она широко улыбнулась. Ее ничем нельзя было удивить. Он снова шлепнул ее по заду и велел:
– Пойди попудри носик, дорогуша. Это мужской разговор.
Он проследил, как она отошла, и спросил:
– Ну как, Джек, желаешь на ней прокатиться?
Лондон предлагает вам почти все, о чем человек только может мечтать. Е.Б. Уайт так писал о Нью-Йорке: «Помимо прочего, он предлагает вам шанс на везение».
О Лондоне так сказать нельзя, но все равно это где-то близко. Он никогда не перестает удивлять.
Мне требовалось образование. Читал я очень много, но беспорядочно. Мне хотелось определиться. Я поступил на вечерние курсы Лондонского колледжа.[3]
Изучал литературу и философию. По крайней мере, у меня имелась борода. Я купил шарф в «Оксфаме» и стал смахивать на студента. Я не был там самым старым, но уж точно был самым потрепанным. В ноябре в Лондоне погода – мало не покажется. Просыпаешься в Лэдброук-гроув под завывание ветра и чувствуешь, что закоченел. Моя квартирка была такой убогой, дальше некуда. Кровать, кресло, электрический обогреватель и душ. Да, еще электроплитка. Обои висели клочьями, я не шучу. В довершение всего этого кошмара я читал Патрика Гамильтона «Площадь похмелья». Мрачная вещь. Он писал: «Те, кого оставил Господь, могут погреться у огня на Эрлзкорт». Мне тоже пора было туда подаваться.
Есть такое магическое ирландское слово sneachta. Произносится гортанно как «шникта». Означает «снег». В первый год моей учебы в колледже этого снега было хоть жопой ешь. Никакого не было от него спасенья. Я ходил в теплом белье, ботинках на толстой подошве, теплой рубашке, куртке. Сверху напяливал кожаное пальто, на голову кепку. И все равно мерз. Цвет лица всегда был синюшным. И все равно я нравился женщинам. По крайней мере, мне так казалось. Но меня это совершенно не интересовало. Энн Хендерсон – там, в Голуэе, – разбила мое сердце. Я не верил, что когда-нибудь подойду ближе, чем на милю, к другой женщине.
Лектор был сволочью. Кстати, тоже бородатый. Он обращался с нами, как с дерьмом. Меня это задевало. Он что-то блекотал насчет Троллопа, и я отключился. По крайней мере, там было тепло. Я обратил внимание на брюнетку слева. Немного за сорок, сильное лицо, впалые щеки. Под тяжелой паркой угадывалось крупное тело. Она заметила, что я на нее смотрю, задержала на мне взгляд, снова отвернулась. Занятия закончились, лектор принялся раздавать задания. Женщина повернулась ко мне и сказала:
– Что?
– Эмили Диксон, это ее стихи.
– Верю вам на слово.
Она протянула руку и представилась:
– Кики.
Ты немедленно выдаешь свой возраст, если тебе на ум приходит «Кики Ди». Я сказал:
– Джек Тейлор.
– Ну, Джек Тейлор, не хотите ли со мной выпить?
– Попытаюсь.
Она говорила с акцентом жительницы Европы, изучавшей английский в Америке. Довольно приятным.
У английских пабов есть определенное величие. Они совсем не похожи на своих ирландских собратьев. Как ни противно мне в этом признаться, в них уютно.
По дороге в паб мы молчали, сражаясь с холодом. Войдя внутрь, мы оттаяли во всех смыслах этого слова. Она остановилась у камина и принялась разоблачаться. Меня ломало. Я не нюхал кокаин вот уже четыре дня. Не то чтобы я решил бросить, просто мой торговец попал в руки полиции. Так что мое шмыганье носом не имело никакого отношения к температуре. Я промерз снаружи и изнутри.
– Что будем пить? – спросил я.
