помочь-то мне ничем не могли, но я прошу вас оказать мне любезность хотя бы сейчас. Какую речь вы собираетесь произнести?
— Довольно короткую, — заметил Холройд, задумчиво растягивая слова. — До тех пор, пока вы не сделали собственное заявление перед судом, вы ничего не можете утверждать, но если вы только каким- либо образом дадите суду знать, что совершенно очевидно со всем согласны, то тем самым заставите присяжных отнестись к вашей судьбе более снисходительно и мягко.
— Весьма досадно, что здесь не присутствует ваша жена и дети, — заметил Топпинг. — Вы могли бы апеллировать к ним. Вид обезумевших от горя детей весьма удручает. Это могло бы произвести недурное впечатление.
— Сегодня тяжелый день, — заметил Холройд, к которому теперь Хэтфилд испытывал неподдельное уважение. — Ведите себя как можно более простодушно. — Он с весьма опечаленным видом взглянул в свои записи. — Боюсь, все это вам может лишь навредить. И то, кем вы стремитесь казаться, для них отнюдь не весомый довод.
— В таком случае все в руках Божиих, — сказал Хэтфилд.
— Аминь.
— Оставьте меня, пожалуйста, одного в комнате на несколько минут.
Адвокаты вышли за дверь и остановились рядом с йоменами, которые охраняли вход. А в это время, оставшись в полном одиночестве, Хэтфилд опустился на колени.
— О Господи, я знаю, что я Твой недостойный раб и я приговорен к смерти. Но, Господи, как же я хочу жить! Теперь-то я в точности знаю, как надо жить и чему должна быть посвящена жизнь моя — стать примером для подражания, какое бы нищенское существование мне ни пришлось влачить, жить во имя Славы Твоей на земле, помогать друзьям моим, если я смогу. О Господи! Разве не дано Тебе видеть в сердце моем? Только самые добрые чувства движут мною, и в словах моих много обещаний, которые мне надлежит сдержать. Я мог бы служить Тебе. Я умоляю Тебя, во имя Иисуса Христа нашего, дай мне возможность свершить это.
Лишь откуда-то издали он услышал стук в дверь, а затем в комнату вошли оба адвоката, и, как потом рассказывал Топпинг, они обнаружили, что «он совершенно погружен в молитву и словно бы только пробудился, завидевши нас».
Уже в зале суда, дабы дать время Хэтфилду собраться с мыслями, Топпинг вызвал поверенного, который с уверенностью заявил, что заключенного зовут Хэтфилд и когда-то им вместе пришлось заниматься некоей собственностью в графстве Кент и что у обвиняемого была карета.
Затем Топпинг окликнул Хэтфилда, который поднялся со своего места и повернулся к суду, попав в полосу света, падающую из окна, однако лишь вздрогнул и откачнулся в сторону. На сей раз Высокий Суд проявил куда большее терпение, нежели прежде. Хэтфилду показалось, будто прошла целая вечность, прежде чем он начал говорить. То самое состояние, которое, как он смел надеяться, навсегда оставило его, теперь вернулось вновь, совершенно истощив его силы. Воодушевление покинуло его, и пока он страстно молился, чувствовал себя совершенно опустошенным. В самые тяжелые для него времена он молил о помощи в величайшей надежде на спасение, и вот он стоит совершенно изнеможенный и слабый. Чей это был голос? Что это были за слова? Он стоял посреди этого заполненного людьми зала, всеми силами стремясь не попасть в луч солнечного света, которое теперь, склонившись к горизонту, ослепительно сияло сквозь открытые окна. Он словно бы увидел себя со стороны и, потеряв последние силы, вынужден был начать свою речь — возможно, Господь все же сжалится над ним.
— Джентльмены. — Он умолк на несколько секунд, и женщины в зале подумали, что никогда доселе им не доводилось видеть столь трогательного, романтического и поистине трагического зрелища, какое теперь представляла вся его фигура: ладонь, прижатая к груди, лицо повернуто к присяжным, в то время как сам он стоял в три четверти к судье и на темных волосах его так и искрились отблески заходящего солнца. — Господа присяжные, я скажу вам со всей откровенностью, на какую способен, что я рад оказаться здесь и рад, что судьба моя теперь зависит лишь от вашего беспристрастного и объективного суждения. Но какой бы вердикт вы ни вынесли, так или иначе все мои страдания вскоре прекратятся. В течение последних восьми месяцев меня переводили из одной тюрьмы в другую, из одного города в другой, я слышал, как мое имя порочат самым злостным и несправедливым образом. Да, джентльмены. — И вопреки некой части его сознания, сила голоса вернулась к нему; и весь ужас, заполнивший его разум, внезапно приобрел определенный оттенок успокоения; он слегка возвысил голос и повернулся, более адресуя свои слова тем двенадцати присяжным, коим надлежало решать судьбу его. — Я даже счастлив оказаться здесь, перед такими людьми, как вы, поскольку мне ведомо, что вы видите вещи такими, каковы они есть в действительности, но не такими, какими кажутся. Так же, как и Господь наш видит все наши деяния и судит нас не за внешние проявления чувств наших и не за внешность, не за покрой одежды нашей, не за груду золота, но за то, что есть в нас бессмертного и прекрасного и что само по себе является истинным доказательством всего — доказательством Царствия Его на земле. И как вы станете судить, так и вас станут судить, и сей час, сей день бременем тяжким ляжет на весы Высшего Правосудия. «Не судите, — заповедал нам Господь наш Спаситель, — да не судимы будете». Но вам всем надлежит исполнить свой долг, как красноречиво выразился мистер Скарлетт, и уж ему не стоило говорить сии слова, ибо вы и без того конечно же исполните долг свой.
Но позвольте спросить, господа присяжные, в чем заключается сей долг? Вот в чем вопрос. И что вы намерены судить? Вы судите человека, который взял взаймы несколько фунтов у людей, которые, как он смел надеяться, являются его друзьями в то самое время, когда он более всего нуждался в средствах, а удаленное расстояние сделало все объяснения совершенно невозможными? Безусловно, нет. Поскольку, продав карету и лошадей — что я готов был сделать еще много месяцев назад, и мне печально, но нисколько не удивительно видеть, что мои враги не только не поддержали такого моего жеста, но и противоборствовали мне, теперь же они смеют совершенно отрицать, что знали о моих намерениях… — так вот, если бы только я продал их, то сумел бы заплатить по счетам и великодушному мистеру Крампу, и моему доброму другу Джорджу Вуду. Теперь я настаиваю, чтобы продажа состоялась немедленно; и уж поскольку я не мог до сего дня ничего поделать с этими документами, то позвольте просить вас дать мне возможность сейчас же, не выходя из здания суда, расплатиться по нескольким счетам. И уж несмотря на все мои долги, на все мошенничества, кои мне довелось совершить, на воровство, в которое я был вовлечен, я прошу у вас милости и снисхождения. Я уж и сам осознаю, сколь велика моя беспечность; коль скоро я жажду прощения, моя дерзкая надежда на дружбу, которая, как я теперь понимаю, в случае с мистером Крампом, коммерсантом из Ливерпуля, была уж слишком велика. За все это я молю простить меня и позволить мне немедленно расплатиться по долгам.
Итак, не это является основным обвинением и не за то вы судите меня, с таким пристрастием и суровостью допрашивая каждого свидетеля. Что же касается иного дела, кто я есть на самом деле, кем я был, за кого выдавал себя, какие деяния я совершал от имени благородной и древней фамилии, джентльмены, пусть Господь Бог наш станет мне свидетелем, я расскажу вам все. Торжественно клянусь — видите, я взял эту Священную Библию в руки вновь — на этой вечной книге, от которой происходят все благословления, и пред моим Создателем, пред которым я готов предстать лицом к лицу, во имя слов Его, я смотрю на Небесное Царствие Его и торжественно клянусь, что ни в одном из моих деяний — ни в одном, без малейшего исключения, — я никогда даже в помыслах своих не вынашивал мошенничества или же обман людей, имена которых уж упоминало обвинение. ГОСПОДЬ СЛЫШИТ МЕНЯ, И ОН ЕДИНСТВЕННЫЙ МОЖЕТ СУДИТЬ МЕНЯ, и уж коли я дал ложную клятву, то кара Господня пусть обрушится на голову мою, и буду я проклят во веки веков, и душа моя низвергнется в ад кромешный. Господа присяжные, я не намеревался причинять никому вреда, и на том я буду настаивать до последней секунды моей земной жизни!
И более уж не в силах сдерживать слезы, хлынувшие по щекам, он опустился на свое место. Тронутый до глубины души, весь зал суда так и замер в молчании, и только через несколько минут шквал аплодисментов прокатился по нему, многие кричали «браво». Холройд подался вперед, ухватил Хэтфилда за руку и потряс ее, поздравляя с такой блистательной речью.
Три раза сэру Александру пришлось призывать зал к порядку, и наконец страсти улеглись. Он заявил, что ему требуется пять минут, и с тем сел, дабы подготовить некоторые выводы: любое нарушение порядка будет караться немедленным выдворением из зала суда. Он обязал констеблей следить за этим
