несколько дней она прожила сто жизней, и в ней иссякла способность страдать – по крайней мере, на время.
На следующее утро она выпила чашку крепкого зеленого чая и съела кусочек пирога с таким видом, с каким осужденные совершают свою последнюю трапезу, меж тем как тюремщики, присутствуя тут же, зорко следят затем, чтобы приговоренный не проглотил осколок фаянсовой посуды, или чайную ложку, или не выкинул какую-нибудь другую отчаянную штуку.
Миледи позавтракала, приняла ванну и, надушив волосы, появилась в легкомысленном утреннем туалете – самом легкомысленном из всех, какие нашлись в ее роскошной гардеробной. Прежде чем выйти из комнаты, она обвела ее медленным тоскливым взглядом, но в сознании ее не промелькнуло и тени благодарных воспоминаний о том, кто подарил ей все то, что безмолвно свидетельствовало о его любви. Миледи думала лишь о том, как дорого все это стоило, и о том, что владеть этими вещами ей осталось совсем недолго.
Она взглянула на себя в большое зеркало на подвижной раме. Отдых вернул ей нежно-розовый цвет лица, и в ее больших голубых глазах засиял прежний нежный блеск, а не тот, что горел в них накануне – пугающий, злой, лихорадочный.
Миледи торжествующе усмехнулась: что бы ни сделали с ней ее враги, красоты им у нее не отнять.
Мартовский день был ярким и солнечным, на небе – ни облачка. И все же миледи вышла, закутавшись в индийскую шаль, за которую сэр Майкл заплатил в свое время целых сто гиней: возможно, не исключая того, что ее могут увезти из Одли-Корт, не дав времени на долгие сборы, она решила, что при этом хоть какие-то из дорогих вещей, да останутся при ней. Будь она Иудой, она сжимала бы в руке тридцать сребреников до последней минуты своей постыдной жизни.
Роберт Одли завтракал в библиотеке. Все утро он просидел над единственной чашкой чая, куря трубку и мрачно размышляя над вставшей перед ним задачей.
«Обращусь к опыту доктора Мосгрейва, – подумал он. – Доктора и адвокаты – исповедники нашего прозаического девятнадцатого столетия».
Первый скорый поезд из Лондона прибыл в Одли в половине одиннадцатого, а без пяти одиннадцать Ричардс, слуга, торжественно объявил о приезде доктора Элвина Мосгрейва.
Доктору с Сэвилл-Роу было лет пятьдесят. Высокий, худой, желтоватое лицо, впалые щеки, близорукие глаза столь неопределенного серого цвета, что кажется, что когда-то они были голубыми, но со временем выцвели и приобрели нынешний нейтральный оттенок. Сколь ни обширны были познания Элвина Мосгрейва в медицине, наука сия была не в состоянии одеть его кости лишней плотью, а самому ему придать хоть немного живости.
Лицо его выражало удивительную бесстрастность и удивительную сосредоточенность. Это было лицо человека, который большую часть своей жизни выслушивал других людей, отдавая им всего себя, пока, наконец, не расстался с собственной индивидуальностью и собственными страстями.
Он поклонился Роберту Одли, сел в кресло напротив и вперил внимательный взор в молодого адвоката.
Роберт истолковал внимание доктора по-своему.
«Должно быть, он думает, что я и есть его пациент, и пытается определить вид моего умопомешательства».
Доктор, словно угадав, о чем думает Роберт, спросил:
– Надеюсь, речь идет… не о вашем здоровье, сэр?
– Ах, нет, что вы!
Доктор Мосгрейв взглянул на часы – хронометр Бенсона стоимостью пятьдесят гиней, который носил в кармане жилетки с такой беззаботностью, словно это была обыкновенная картофелина, и сказал:
– Мне нет нужды напоминать вам о том, что мое время дорого; но в телеграмме вы указали, что случай ваш чрезвычайно… э-э… серьезен… и, если бы не это, я бы не отправился в дорогу в столь ранний час.
Роберт Одли сидел у камина, угрюмо разглядывая язычки пламени и ломая голову над тем, с чего начать разговор. Томительные минуты следовали одна за другой, и предупреждение доктора оказалось нелишним.
– Вы очень любезны, доктор Мосгрейв, – сделав над собой усилие, промолвил молодой человек, – я весьма признателен вам за то, что вы не оставили мою просьбу без ответа. То, ради чего я вызвал вас, доставляет мне неописуемую боль, и, обращаясь к вашему опыту, я почти готов слепо довериться вам, чтобы помочь себе и тем, кто мне весьма дорог, выйти из чрезвычайно затруднительного положения.
Доктор Мосгрейв, дотоле взиравший на Роберта с деловым безразличием, впервые взглянул на него с неподдельным интересом.
– Признание пациента доктору столь же священно, сколь священна исповедь грешника духовному пастырю, не так ли? – спросил Роберт Одли.
– Именно так, сэр.
– Вы гарантируете, что дело, ради которого я побеспокоил вас, не будет предано огласке ни при каких обстоятельствах?
– Разумеется, сэр.
– Мне известно, что вы специализируетесь в области психических заболеваний.
– Совершенно верно, сэр.
– По-видимому, вам не однажды приходилось выслушивать странные, а порою ужасные признания?
Доктор Мосгрейв утвердительно кивнул головой.
В эту минуту он казался человеком, который может надежно запереть в своей бесстрастной груди тайну целого государства, не почувствовав при этом никаких неудобств, налагаемых подобным бременем.
– То, о чем я хочу вам рассказать, – промолвил Роберт Одли, – касается не меня, и, надеюсь, вы простите, если я еще раз подчеркну, что конфиденциальность должна быть соблюдена неукоснительно.
Доктор Мосгрейв снова кивнул – на этот раз чуть строже.
– Я весь внимание, мистер Одли, – холодно сказал он.
Роберт Одли придвинул кресло поближе к доктору и тихим голосом начал рассказывать все то, о чем миледи поведала прошлым вечером.
Доктор Мосгрейв слушал его, не выражая ни малейшего удивления. Лишь раз он позволил себе улыбнуться – то была едва заметная, горькая усмешка, – когда Роберт поведал ему о мнимых похоронах в Вентноре, но и на этот раз он не выказал заметного удивления.
Роберт закончил свой рассказ на том месте, где сэр Майкл Одли прервал монолог миледи. Он не упомянул ни об исчезновении Джорджа Толбойза, ни о своих мрачных подозрениях на этот счет. Ничего не рассказал он и о пожаре на постоялом дворе.
– Это все? – сурово покачав головой, спросил доктор Мосгрейв. – Более вы ничего не хотите добавить?
– Более ничего. По-моему, то, что я рассказал, не нуждается в дополнениях.
– Итак, вы хотите убедиться, что эта леди – душевнобольная и потому не несет ответственности за свои действия?
Роберт Одли вздрогнул: он не ожидал, что доктор так быстро угадает его желание.
– Да, мне бы хотелось, чтобы леди на поверку оказалась умалишенной: это разом оправдает все, что она совершила.
– И избавит ее от суда, не так ли, мистер Одли?
Роберт нервно повел плечами: он опасался не суда, а кое-чего похуже.
– Боюсь, мой визит не принесет вам никакой пользы, – тихо промолвил доктор. – Я, конечно, осмотрю леди, но, должен предупредить, в ее болезнь я не верю.
– Почему?
– Потому что в ее действиях нет ничего, что свидетельствовало бы о ее ненормальности. Она убежала из дома, но убежала в поисках лучшей доли. Что в этом необычного? Второй брак посулил ей богатство и титул, и ради этого она совершила преступление, имя которому – двоемужие. Что в этом необычного? Когда она оказалась в безумно трудном положении, она не впала в безумие, но, проявив завидную изобретательность и хладнокровие, сделала все, чтобы выпутаться из беды.
– Однако наследственное умопомешательство…
