Кларой Толбойз именно теперь, когда он узнал тайну гибели ее брата. Он знал, что ему придется лгать, изворачиваться и пускать в ход все свое красноречие единственно ради того, чтобы не сказать правду. Или, может, милосерднее поведать ей все без утайки? Погасить последнюю надежду, что еще теплится в ней? Нет, это выше его сил! Пусть надеется, пока живет.
Но Клара Толбойз настаивала на том, чтобы он ехал в Эссекс, не откладывая. Разве он может отказать ей? Тем более что речь идет об умирающем, который непременно хочет его видеть.
Роберт взглянул на часы. Без пяти девять. Последний почтовый поезд на Ипсвич, делающий короткую остановку в Одли, отправился из Лондона в половине девятого вечера. Однако поезд из Шордитча отправляется в одиннадцать и останавливается в Брентвуде между двенадцатью и часом ночи. Итак, решено: Роберт едет этим поездом, а шесть миль от Брентвуда до Одли пройдет пешком.
Время еще оставалось, и Роберт снова задумался, поудобнее усевшись в кресле.
«Знал ли я, бездельник и белоручка, что моей беспечальной жизни когда-нибудь придет конец? Знал ли я, что в трагический хор влюбленных вольются и мои стоны и жалобы? Чем-то ответит на мою любовь Клара Толбойз? Бог ведает. Алисия? Пусть бедняжка подцепит себе в Германии какого-нибудь белокурого саксонца».
Он встал и нервно заходил по комнате, не зная, чем занять время. Курить ему не хотелось. Конечно, курение успокаивает нервы, и к тому же оно приятно само по себе, но полдюжины трубок, выкуренных в одиночестве, пресытят и самого заядлого любителя.
Увы, если рядом нет человека, с которым можно перемолвиться хотя бы словечком, трубка ваша, уважаемый читатель, особого удовольствия вам не принесет.
То, что Роберт Одли столь часто оказывался в своих тихих апартаментах наедине с самим собой, вовсе не значило, что у него не было друзей. Их у него было предостаточно, но дело, которому он себя посвятил, лишило его былых привязанностей, отторгло из прежней среды. Неужели и теперь, как в старые добрые времена, он мог бы легко, не задумываясь, болтать о политике и опере, литературе и скачках, театре и науке, скандалах и теологии? Ему это уже было не дано. Посвятив себя делу, он начал избегать вчерашних друзей, словно и впрямь стал полицейским детективом, и, ведя борьбу с общественными пороками, невольно опорочил себя самого, что сделало неуместным его присутствие в компании честных джентльменов.
Зазвонили в церкви Темпля, в церкви святого Дунстана, в церкви святого Клемента Датского. Десять часов. Пора одеваться.
На Флит-стрит было тихо и немноголюдно. На углу Фаррингдон-стрит Роберт нанял экипаж и поехал на вокзал в Шордитч.
Экипаж подвез его к длинной деревянной платформе. Через несколько минут ударили в колокол, и поезд, медленно набирая скорость, двинулся на северо-запад.
Он ехал первым классом.
Один.
Один на весь вагон.
Один ли?
Тень Джорджа Толбойза преследовала его, когда он смотрел в окно вагона.
Он чувствовал ее у себя за спиной.
Он чувствовал ее и там, далеко-далеко впереди, куда сквозь ночь торопился его поезд, там, где в кощунственном небрежении истлевали останки дорогого ему человека.
«То, что когда-то было Джорджем Толбойзом, должно быть достойно погребено», – подумал Роберт.
Он чуть приоткрыл окно.
Струя морозного воздуха ударила в лицо, и ему вдруг показалось, что к его лбу и щекам прикоснулись губы мертвеца.
«Я должен похоронить Джорджа Толбойза. Я должен его похоронить. Во что бы то ни стало. Любой ценой. Даже ценой разоблачения. Даже если эту безумную женщину придется извлечь из ее убежища и водворить в тюрьму. Иначе я сойду с ума. Сам сойду с ума. Я должен похоронить Джорджа Толбойза. Любой ценой. Любой ценой. Любой ценой».
Наступила полночь. Прошло еще несколько минут. Поезд замедлил ход. Сейчас будет остановка. Роберт с облегчением вздохнул.
«Невеселое выдалось путешествие, – подумал молодой человек, внимательно глядя перед собой и стараясь не сбиться с пути, – невеселое мне выдалось путешествие между двенадцатью и часом в безлунную мартовскую ночь. Л идти нужно. Если бедный парень хочет увидеть меня, я должен идти. До конца дней моих не будет мне прощения, если я вернусь назад. К тому же этого хочет она. Да-да, этого хочет она, и мне ничего не остается, как только подчиниться ее воле. Помоги мне, Господи!»
Дойдя до деревни, он остановился у деревянной изгородки, окружавшей дом священника с прилегавшим к нему садом, и посмотрел на окна. В доме было темно. Роберт печально вздохнул, но сердце его радостно забилось, когда он подумал, что здесь, под этим кровом, совсем недавно жила та, которая нынче так властно завладела всеми его помыслами. Он вздохнул еще раз и продолжил свой путь.
Только дойдя до деревушки Одли – была уже половина второго ночи, – он вспомнил, что в своем письме Клара Толбойз не указала ему, как найти дом, где умирает Люк Маркс.
«Скорее всего, доктор Доусон велел перенести беднягу к его матери, – подумал Роберт Одли. – Он же его сейчас и лечит. Значит, только он может указать мне нужный дом».
Приняв решение, Роберт направился туда, где до второго замужества жила Элен Толбойз.
Двери небольшой приемной были приоткрыты. Внутри горел свет. Распахнув створки, Роберт вошел в помещение.
Доктор стоял за прилавком красного дерева, смешивая в мензурке какое-то снадобье. Судя по тому, что шляпа лежала тут же, около него, в приемную он зашел только что. Его помощник спал в соседней комнате: оттуда доносилось мерное посапывание.
– Извините за беспокойство, мистер Доусон, – обратился к нему Роберт Одли, когда доктор, подняв голову, узнал посетителя, – я прибыл, чтобы повидаться с Марксом, который, я слышал, очень плох. Прошу вас, расскажите, как пройти к дому его матушки.
– Мы пойдем туда вместе, мистер Одли, – отозвался доктор. – Через минуту я сам туда отправляюсь.
– Ему, в самом деле, плохо?
– Хуже не бывает. Будь по-другому, я не стал бы настаивать на том, чтобы его увезли из Маунт- Станнинга. Он, как вам, конечно же, известно, пил, не зная меры, а внезапное потрясение, которое он испытал той роковой ночью, добило его окончательно. Два последних дня он был весь в жару, его трясло; нынче вечером он вел себя намного спокойнее, но, боюсь, жить ему осталось не более суток.
– Меня известили, что он хочет повидаться со мной, – сказал Роберт.
– Знаю, – кивнув головой, сказал мистер Доусон и скептически добавил: – Причуды больного воображения, не более того. Вы вытащили парня из горящего дома, вы сделали все, чтобы спасти ему жизнь. Человек он грубый и невежественный, но чувство благодарности не чуждо и ему, и то, что вы сделали для него, не выходит у него из головы.
Они вышли из приемной. Мистер Доусон закрыл за собой дверь.
Доктор повел адвоката по тихой улице, затем они свернули в переулок, и в конце его Роберт Одли увидел тусклый желтый квадрат: это светилось окно, за которым умирал Люк Маркс.
Мистер Доусон поднял щеколду и вошел в дом. В гостиной на столе горела длинная сальная свеча. Больной лежал в спальне на втором этаже.
– Сказать ему, что вы пришли? – спросил мистер Доусон.
– Да, пожалуйста. Боюсь только, что он разволнуется. Мне не к спеху, я могу подождать. Потом дадите мне знать, и я к вам поднимусь.
Мистер Доусон кивнул головой и, стараясь не шуметь, поднялся наверх по узкой деревянной лестнице.
Роберт Одли сел в кресло у погасшего очага и, скорбно осмотревшись вокруг, принялся терпеливо ждать. Вокруг стояла гнетущая тишина, нарушаемая только монотонными звуками часового механизма.
