подсаживает в карету некто, настолько косорукий, что оставалось только удивляться, что она не наградила его оплеухой.
Внутри кареты герцогиня слушала объяснения Педро о том, что нашептали ему его инстинкты касательно ее обуви.
– Мое дело требует, чтобы я знал про ваши сапожки, – сказал Педро. – Я держу в голове список всех предметов в стране, которые могут найти спрос. Если я вижу что-то, что может пригодиться для одного из моих обменов, я говорю себе: «Педро, запомни этот предмет и иногда называй его вслух, и в один прекрасный день он окажется у тебя в руках». Но мы должны поспешить, ваша светлость, иначе этот упрямый осел Роблс запрет печатню, и все пропало!
Карета подъехала как раз, когда Роблс исторгал козла из входной двери. Жена Роблса проснулась, разбуженная шумом, оделась и только что спустилась в печатню. Едва Педро выбрался из кареты, как козел, вдохновившись видом своего исконного врага, немедленно атаковал. Роблс стратегично ему не воспрепятствовал, и пока Педро отвлекал козла, угощая его своей шляпой, Роблс приветствовал герцогиню и помог ей выйти из кареты.
В этот миг в дверях появилась жена Роблса, и женщины впервые увидели друг друга. Это был загадочный момент мгновенно возникшей симпатии, и позднее Роблс недоумевал, почему он раньше не подумал о них в одной гармоничной связи. Белокурое свечение кожи его жены, чувственная медовость ее лица. И ошеломляющий миг взгляда на герцогиню, ее нисхождение с вершины Олимпа, вестник-орел ее глаз. Богини, одна земная, другая надзвездная, подумал он.
Педро был много прозаичнее.
– Невозможно выбрать, кто красивше, – сказал он Роблсу, словно женщины были глухими детьми.
– Нас не выбирают, – строго сказала герцогиня. – Мы одаряем.
– Госпожа герцогиня одарит своими сапожками, – сказал Педро Роблсу. – Самая прекрасная пара отсюда и до Мадрида. – Он взглянул на герцогиню, не покажет ли она их. Роблс был более деликатен.
– Я верю ее слову, – сказал он. – Но это не дело для улицы. Прошу, ваша светлость, войдемте вместе.
– У меня есть новость, – сказала жена Роблса герцогине. – Безотлагательная.
Женщины под руку вошли в дом.
– Безотлагательная? Что это значит? – спросил Педро.
– Если ты так глуп, что сам не догадался, – сказал Роблс, – я тебе объяснять не собираюсь. – Он скинул плащ. – Моего подручного тут нет, так что придется обойтись твоей помощью. – Педро разинул рот от неожиданности. – Закрой-ка дверь на твоей роже, – сказал Роблс, – и помоги мне приготовить станок. А потом сможешь пойти сказать Сервантесу, что свершилось чудо и его книга напечатана.
Месть поэта
Когда до Онгоры дошла новость, что роман напечатан, он чуть не лишился чувств от ярости. Злоба пожирала его, как скоротечная чахотка. Его внезапно осенило, что Сервантеса необходимо убить. Самому ему это делать не понадобится. Это без труда совершит любой ночной грабитель, ведь Сервантес живет в самом темном районе столицы. Если бы он мог заодно убить и книгу, прежде чем она утвердится в своей известности! Впрочем, убить Сервантеса, когда он празднует свой триумф… Настигнуть, когда он, шатаясь, бредет от таверны к своему жилищу. Таинственный убийца. Все улики поглотит ночь. Мысли стремительно сменяли одна другую. Капли яда.
Онгора был не в состоянии увидеть, что за последние месяцы звериный лик Януса полностью его поглотил. Сложные интриги, фиаско с сатирой и унизительная дуэль со Старым Рыцарем свели его прежде быстрый ум и стройное мышление – в той мере, в какой они служили его эгоизму, – к гнилостному гневу из- за провала стольких его замыслов. Быть может, время и удобный случай подскажут ему причину убить герцогиню, раз уж она вообще не признала возможности стать его любовницей; или Дениа, который так открыто надсмеялся над ним, а то и императора за то, что он предпочел ему старoro солдата.
Он не был способен увидеть, что злость стерла все внешние приметы благородного человека. Если бы герцогиня увидела его, она незамедлительно поняла бы, что его обаяние и изысканность облупились, как чешуйки накладного золота, и что он более не человек, но раб беспощадной мести. Гидра отмщения. Кровь обжигала его жилы – лихорадка, утишить которую могло лишь лезвие ножа.
Он знал, что театры и таверны обеспечат ему машину его мщения. Замаскированный темной одеждой, в шляпе, затеняющей красивое лицо, он вскоре отыскал того, кто за деньги пустит в ход оружие против указанного ему человека.
Онгора услышал голос этого конкретного господина в таверне неподалеку от квартала, где жил Сервантес. Обернувшись, он увидел злобное багровое лицо и маленькие светлые глазки. И отметил про себя раздражающую манеру громогласно что-то утверждать, одновременно храня скучающий вид. Онгора, увидев смертоносного вида шпагу этого господина, на полметра длиннее установленного размера, и услышав нижеследующий бессвязный разговор, понял, что обрел того, кто ему требуется. Онгора, насколько у него еще сохранилась легкость духа, счел забавным, что, задираясь, тот принялся рассуждать о силе предсмертного покаяния.
Его избранник втолковывал нализавшемуся пикинеру:
– Значит, мне тебя прикончить и шепнуть на ухо быстрое благословение, и вот ты, пожалуйста, новоприбывший на Небеса; Иисус и все святые приветствуют тебя и показывают райские виды, это тебе-то, в ком добродетели не больше, чем в туче мух над навозной кучей!
Пикинер сказал слабым голосом:
– Да, может, я и плохой человек, но верую в милосердие Господне. И тем спасусь.
– А! Гульфик за тебя разговаривает, не иначе! Ведь если человек преставится внезапно в сражении, если ударит в него пушечное ядро и разорвет на тысячу кусочков, у какого кусочка хватит ума, да и времени, чтобы покаяться? Дурость думать, будто человеку военной профессии есть толк от покаяния. Если солдат получает плату от императора, на Небесах-то это какая монета? Может ли солдат – ну да, все эти его кусочки – встать перед Богом на Небесах и сказать: будьте добреньки, сударь, ваша честь, замедлите для меня ядро это на секундочку, и я быстрехонько отчитаюсь в моих грехах, прежде чем проклятущая штука в меня вдарит! И будьте добреньки, ваша честь, вы уж извините мой вид, как чугунное это ядро разделало меня на сто кусочков, и, уж конечно, ни один из них без общества другого не может ни единого греха припомнить. Пикинер был тугодумом, но его познания в богословии отличались несгибаемостью.
– Так разве же вы все, ну, друзья-солдаты и ты сам, не получаете отпущение грехов всем скопом? То есть перед началом сражения? Вот дело и в шляпе.
– В шляпе! – сказал его собутыльник. – Моча разбавленная! Опять-таки подумай, и выйдет одна чепуха. Завтра обдумай на свежую голову, да хорошенько, и сообразишь: если в полку одних поубивали, а другие живы, и те заявятся на Небеса, и Бог скажет, а он большой умник и на стороне попов: «А где остальные?», а вы скажете: «Да, сударь, ваша честь, некоторые живы остались», а он скажет: «Ну, вам сюда ходу нет, отпущение-то было общее», и деваться тебе некуда.
Пикинеру оставалось только поникнуть перед такой логикой.
– Отпущения, – продолжал его собутыльник, – они для дураков, которые не сумели бы найти путь на Небеса, даже веди туда амбарные ворота, достаточно широкие и для слона!
Онгора увидел свой шанс. Он ловко сдвинул пикинера в сторону, легонько его оттолкнул и, заняв его место, сказал:
– И должно отпущение быть одинаковым для всех людей, не важно, каковы они?
Пикинер облегченно удалился.
Холеричный господин расстегнул пару пуговиц и даже не моргнул на подмену собеседника.
– Я умру с чистой совестью, – сказал он, хотя тема ему уже приелась, – моей собственной выделки, а не по выбору какого-нибудь вонючего попа с тысячью пащенков и сундуком подкупов под полом!
