такой возможности мы уже не получим, — и Юргенс скрылся в кабинете шефа.
Утром полицейские доставили в резиденцию Марквардта труп Гельмута.
— Я не мог понять, куда он исчез, и вот пожалуйте, — тихо сказал Марквардт.
Полицейский инспектор осмотрел труп, лежащий на полу приемной.
Вместо единственного глаза на лице Гельмута зияла дыра. Вторая пуля застряла в кишечнике.
— У нас в городе происходят невероятные вещи, — сказал инспектор, — что ни ночь — новость. Ну что же, чадо везти тело в морг. Вам оно теперь, пожалуй, больше не нужно...
6
Альфред Вагнер и его работник склонились над небольшой картой Европы.
Подчеркнув города, освобожденные Советской Армией, работник обратил внимание Вагнера на запад, на Францию. За июнь и часть июля союзники овладели городами Байе, Форминьи, Лизон, Гранкан, Карантан, Шербур, Кан, Ла-э-Дю-Пюи, Сен-Ло. Пришлось подчеркнуть и их.
— Часы истории отбивают свое время, — проговорил Вагнер, — дело идет к развязке. Это понятно даже мне, невоенному человеку. — Шлепая по полу ночными туфлями, он подошел к этажерке и, взяв пачку газет, положил ее на стол.
В каждую газету были вложены листки разноцветной бумаги, указывающие отмеченные места. Вагнер стал просматривать статьи.
— Господам, которые пишут, мало дела до народа, — заметил он. — Они рассуждают, говорят красивые фразы, высказывают свои мысли. — Вагнер вздохнул и приблизил к глазам страницу. — Эти писаки думают, что они в состоянии успокоить людей и вселить веру. Они горько ошибаются. Люди думают о завтрашнем дне. — Вагнер посмотрел поверх страницы на Алима. — Ты, конечно, понимаешь, что значит для народа завтрашний день. Это трагический момент.
— Скажите, Альфред Августович, — спросил тихо Алим, — вам жаль свою страну, которая на ваших глазах идет к гибели?
Вагнер задумался. Вопрос собеседника своей прямотой причинил острую боль сердцу. Он, старик, часто сам мучился этим вопросом и не раз задавал его себе; ведь он немец, разве мог он не спросить себя об этом в такие тяжелые дни. Вагнер с грустью посмотрел на Алима.
— Мне жаль мой народ, — сказал он просто и искренне. — Нравственная кабала достигла у нас невиданных размеров. Гитлеровцы отбросили нас на тысячи лет назад, они грубой силой столкнули с правильной дороги целый народ... и не только столкнули, но и заморили его... и народ отупел, начал умственно вырождаться... Такие пороки, как разврат, кровосмешение, раболепство, угодничество, ложь, насилие, стали обычным явлением. Сотни тысяч изнывают в лагерях. Кровью народа пропитана вся Германия. Тяжело! Очень тяжело быть свидетелем таких страданий людей.
— Я думал почему-то, что немцы не дадут Гитлеру поднять руку на советскую страну, а вышло совсем другое, — сказал Алим.
— Ты прав, — согласился Вагнер, — мы много думали, а мало делали. Точнее сказать: мы думали одно, а делали другое, а вы, русские, советские люди, делали то, что думали. Вы меньше говорили, больше делали. В этом ваше преимущество. К немцам можно предъявить много претензий...
Во дворе послышалось тихое кошачье мяуканье. Вагнер и Алим переглянулись. Мяуканье повторилось.
— Смотри тут, — сказал Вагнер, показав кивком головы на винтовую лестницу, ведущую в мезонин, — я сейчас вернусь.
Выйдя во двор, старик остановился и прислушался. До его слуха долетел едва слышный шорох, идущий из глубины сада. Вагнер опустился со ступенек и уверенно зашагал по тропинке. Около кирпичной стены на корточках сидел мужчина, лицо которого в темноте разглядеть было невозможно. Когда к нему приблизился Вагнер, он поднялся и протянул старику руку. В руке был небольшой сверток.
— Это надо передать Генриху... Пока все. Я пошел..
— Ну, как? — поинтересовался Алим, когда Вагнер возвратился в дом.
— Все хорошо. — Старик, подойдя к лестнице, ведущей наверх, прислушался. — Улеглись, наверное, — что-то тихо. Пойдем и мы на покой...
...Алим, молодой, здоровый, давно уже спал, сладко похрапывая, а Вагнер все ворочался. Ему не спалось. Он думал о своих новых квартирантах.
В их распоряжение был предоставлен мезонин, состоящий из двух небольших, но очень удобных комнаток. Квартиранты вели себя хорошо, старались ничем не стеснять хозяина. Но Вагнера многое в них удивляло. Прежде всего, он вскоре догадался, что они не немцы. Правда, они хорошо владели языком, но по нескольким выражениям, фразам он установил, что квартиранты — русские. Так именно говорят русские, овладевшие немецким языком не в Германии, а в России. И это открытие взволновало старика. Что заставило этих молодых, видимо, образованных людей изменить своей родине и связать свою судьбу с нацистами? Зачем они забрались так далеко? Что хочет из них сделать Фохт? Вопросов было очень много, и ни на один из них Вагнер не мог ответить.
Но, как бы то ни было, одно казалось Вагнеру несомненным — в его доме изменники, предатели. А такой сорт людей требует прежде всего осторожности, бдительности. Старик в первый же день предупредил об этом Алима, и тот полностью согласился со своим хозяином.
Сейчас, когда в доме наступила тишина, старик настороженно вслушивался в каждый шорох, в каждый звук. Разгоряченный опасениями мозг строил самые фантастические предположения.
Вагнер встал и на цыпочках вышел в переднюю, к лестнице, ведущей в мезонин. Здесь ой остановился. Наверху было тихо. Где-то пел неугомонный сверчок.
«Спят, наверное, — подумал старик и вернулся в свою комнату. — И все это мне, наверное, только кажется, может быть, они и не русские, и самые обыкновенные люди, и никакой тут нет тайны.» Вагнер лег на кровать, улыбнулся и потянул на себя одеяло.
Но квартиранты и не думали спать. Три окна мезонина были плотно завешены ковром, одеялами, бархатной скатертью, верхней одеждой и не пропускали наружу света. За освещенным яркой лампой столом, с наушниками на голове, сидел Грязнов. Сегодня четверг — условное время, он жадно, настороженно ловит позывные «большой земли».
Ожогин внимательно следил за своим другом, за положением его руки, за выражением лица. Ему казалось, что когда связь будет установлена, он определит это по виду Андрея. Так и произошло. Грязнов вдруг весь напрягся, посмотрел на Никиту Родионовича с плохо скрытой радостью в глазах и начал отстукивать ключом.
Работа на ключе продолжалась совсем немного, на первый раз — пять-шесть минут. В телеграмме коротко сообщалось, где находятся друзья, чем занимаются. А потом Андрей перешел на прием. Он заносил на листок бумаги цифры, а Никита Родионович, высматривая из-за его спины, переписывал их, чтобы поскорее расшифровать. Очередную связь обусловили на субботу, на это же время. Оно было тем удобно, что через каких-нибудь пять-десять минут подходил сеанс с Долингером.
Пока Грязнов свертывал радиостанцию и укладывал ее в чемодан с бельем, Ожогин расшифровал первую радиограмму «большой земли».
— На, читай, — протянул он листок бумаги Андрею.
В телеграмме говорилось:
«Сообщите, как устроились, чем занимаетесь, имеете ли возможность передавать разведданные, интересующие фронт, и поддерживать регулярную двухстороннюю связь».
— Здорово, вот это здорово, — обрадованно проговорил Грязнов. — Теперь мы не одни, вы понимаете, Никита Родионович, опять вместе со всеми. — И Андрей обнял Ожогина.
— Да, хорошо, — вздохнул облегченно Никита Родионович, — хорошо услышать голос родины... Ведь
