— А как там Белорецкий. встал? — спросил Ибрай серьезно.
— Всталв на жалуется на головную боль…
— Все жалуется! А будет он работать?
— Не знаю!
Так Светлана шла от загонки к загонке, замеряя выработку дневной смены и провожая тракторы на стан. Вечерами сильно холодало, и Светлана, как всегда, поверх синего лыжного костюма в крупных масляных пятнах надела ненавистный ватник с подвернутыми рукавами; на ее ногах хлябали солдатские сапоги. Но теперь, увлеченная своим делом, торопясь, она уже не страдала, как недавно, оттого, что походила на чучело, не стеснялась перед ребятами и, вероятно, иногда даже забывала о своей грубой и некрасивой одежде.
Три последних дня Светлана, подхваченная вместе с бригадой потоком шумной, бурлящей, никогда не стихающей работы, не жила, а точно стремительно неслась в какой-то незнакомый мир, где все было совсем не таким, как в. ее прежней, далекой московской жизни.
Светлана поднималась на зорьке вместе с поварихами Феней Солнышко и Тоней Родичевой и ложилась, вернее падала, в постель около полуночи. За огромный день, проведенный на ногах, ей приходилось делать очень много разных дел, больше, чем она ожидала, выезжая в степь. Она дважды, на утренней и вечерней пересменах, замеряла и подсчитывала выработку каждого тракториста, а свои жестокие, грустные и веселые цифры проставляла на особой доске, вывешенной на стене девичьего вагончика. Она получала с бензовозов и выдавала трактористам горючее и смазочные масла, строго следила за их расходованием и экономией. Утром, сразу же после пересмены, она заполняла учетные листы трактористов и другие учетные карты, разговаривала по рации с диспетчером МТС Женей Звездиной, передавала ей информацию о работе бригады, заносила в диспетчерский журнал распоряжения директора станции; днем она выпускала боевой листок и читала газеты, вечером слушала радио, чтобы при случае быть готовой ответить на все вопросы ребят о той жизни, которая кипит так далеко от Заячьего колка, что эфир едва доносит сюда ее сигналы…
По сравнению с тем, что она делала теперь в тракторной бригаде на целине, ее прежняя работа в чертежном бюро казалась ей детской забавой. Здесь работа была во много раз серьезнее, сложнее, труднее и, конечно, грязнее — иногда она с ужасом смотрела на свои тонкие нерабочие руки, с которых стекало грязное машинное масло. За день Светлана с непривычки так изматывалась, что перед сном ей думалось: утром она не поднимет головы. Втайне она была убеждена, что ее небольших силенок хватит здесь ненадолго. Вся ее работа, вероятно, уже показалась бы ей невыносимой, если бы не одно необычайно важное обстоятельство: она, эта работа, постоянно, ежечасно перемежалась и незаметно сливалась с сугубо личной жизнью. Светлана с трудом вставала на рассвете, все тело у нее болело, особенно ноги, временами она готова была плакать от жалости к себе, но вместе с тем очарованно наблюдала, как разгорается над степью заря, и с упоением слушала, как гремит, пробуждаясь, тысячеголосое птичье царство. Она будила трактористов, подметала в палатке, во всем помогала поварихам, но выдавалась свободная минутка, и она, подсев к подружкам, с удовольствием, забывая обо всем, слушала секреты девушек или тихонько пела с ними про любовь. Во время самой неприятной, грязной работы, когда Светлана отпускала горючее и кручинилась, что пропали ее белы рученьки, она вдруг ловила любящий и ласкающий взгляд Леонида, от которого мгновенно светлело в ее душе. И так весь день. Здесь, в степи, постоянно все сливалось воедино, в какой-то чудесный сплав; горе и смех, работа и песни, томление над бумагами и девичьи секреты, тоска о Москве и наслаждение птичьей симфонией, горечь оттого, что грубеют руки, и частые встречи с Леонидом, к тому же в самое непривычное время, скажем, на утренней заре…
Все это делало жизнь Светланы в Заячьем колке на редкость сложной: напряженной, беспокойной, выматывающей силы и одновременно очень интересной, увлекательной; грязной, гнетущей, тоскливой и одновременно полной неожиданных радостей, любви и надежд. Вот эта необычайная особенность степной жизни и составляла ее главную прелесть. Светлана, еще не верившая в то, что свыкнется со степью, между тем уже чувствовала эту прелесть всем сердцем.
В последние горячие дни Светлана сильно похудела, и, вероятно, от этого точно погасли в ее облике те юные, почти детские черты, за которые все звали ее не иначе, как Светочкой, а Леонид, кроме того, еще и «маленькой»; на весеннем солнце и степном ветру она еще сильнее загорела и обветрилась; ее черные брови и легчайшие вьющиеся локоны слегка выгорели и побронзовели, ее тихие глаза стали чуточку строже… Такие перемены сделали Светлану, может быть, менее нежной, но зато она уже никогда, даже при сильной усталости, не казалась слабенькой и беззащитной: при разговоре она стала нередко применять короткие, рубящие жесты, в ее негромком голосе иногда звучали позванивающие нотки, в ее взгляде все чаще и чаще мелькал огонек решимости… Она лишилась очаровательной красоты юности и точно готовилась засветиться какой-то новой, более яркой красотой.
…На последней загонке, самой ближней к Заячьему колку, Светлана замеряла дневную выработку два раза и каждый раз удивленно пожимала плечами: как ни считай, а получалось, что сменщик Соболя молоденький тракторист Федя Бражкин и Леонид, работавший на прицепе, вспахали восемь гектаров. «Не может быть! Это уж из чудес чудо!» — не веря своим глазам, подумала Светлана в стала поджидать трактор, которому оставалось пройти еще около километра по загонке.
Здесь у Светланы вдруг выдались свободные минуты, и она немедленно отдала их мыслям о Леониде. Все последние дни он особенно радовал Светлану своей любовью. Наедине им, правда, не удавалось бывать, но при каждой коротенькой встрече Леонид успевал и обласкать ее взглядом и сказать такие слова, которые, казалось, и созданы-то были лишь для нее… В эти дни она совсем перестала бояться за свое счастье. Галина Хмельно больше не появлялась, и Светлана перестала думать о бесстыжей казачке. Но Леонид вместе с тем и тревожил Светлану: видимо, считая себя виноватым в том, что в бригаде не хватало людей, он был на ногах уже пятую смену. Работал то на тракторе, то на прицепе, а когда его подменяли, чтобы дать возможность уснуть, он все равно не уходил с клетки; за молодыми, неопытными трактористами нужен был глаз да глаз. Спал по нескольку минут только во время обеденного перерыва: уснет, как свистнет, — и опять на ногах. Вся бригада поражалась его выносливости и азарту в работе. Но Светлана больше, чем кто-либо, примечала, как изнуряется Леонид, еще недостаточно окрепший после болезни.
Светлана бросилась к трактору в то время, когда он был еще в борозде, а затем пошла с ним рядом к поворотной полосе, тревожно всматриваясь в лицо Леонида за стеклом кабины: он почему-то поменялся местом с Федей.
Выйдя из борозды, Леонид сразу же приглушил трактор и, открыв дверку, со слабой улыбкой спросил Светлану:
— Замерила? Ну как?
— Леонид, это же чудо! — закричала в ответ Светлана.
— Никаких чудес! Разве не видишь? — Он кивнул на прицеп. — Мы сегодня поставили четыре корпуса. Для пробы. И ничего, здорово тянул! Отошла, согрелась земля!
Соскочивший с прицепа Федя Бражкин, подходя, растирая скрюченные и застывшие пальцы, сказал:
— Кончено страдание, Светочка! Пашем на четырех!
— Правильно, отстрадали! — подхватил Леонид восторженно, но не своим, слабым голосом. — Сейчас ставим на все остальные плуги по четыре корпуса и за ночь дадим сорок гектаров! Вот и выйдет, что все тракторы у нас в строю!
И только теперь Светлана разглядела: Леонид так ослаб, что едва сидит; стоит ему оторваться от рычагов — он упадет. Все его грязное, исхудавшее, небритое лицо, воспаленный, вялый взгляд выражали беспредельную усталость; он пытался улыбаться, чтобы скрыть эту усталость, но это было наивной хитростью.
— Я не могу смотреть на тебя! — вдруг негромко воскликнула Светлана, совсем забывая о присутствии Феди Бражкина, и потянулась руками к кабине. — Что ты делаешь? Нельзя же так! Опомнись! И почему у тебя царапина на виске?
— Это… чепуха! — смущенно отмахнулся Леонид.
Федя Бражкин покосился на бригадира и выкрикнул:
— Хорошая чепуха!
— А ты помалкивай! — пригрозил ему Леонид.
