ВСЕ СВЕЧИ
У хасидим, изучавших Тору в доме затворничества («Клаусе») равви из Любавича, зятя равви Шнеура Залмана, был обычай зажигать во время чтения Торы свечу перед каждым, кто сидел и читал. Но когда они заканчивали чтение и начинали рассказывать друг другу предания о цадиким, то гасили все свечи, за исключением одной. Однажды, когда они сидели при одной свече, вошел Любавичский равви, чтобы взять какую–то книгу, и спросил, о ком они теперь рассказывают. «О равви Менделе из Витебска», – ответили хасидим.
«Рассказывая о нем, – сказал равви, – вам следует зажигать все свечи, ибо, когда он произносил поучения, из его сердца улетучивалось всякое представление о собственном «я» и нечистой силе было не за что ухватить его. Поэтому вы должны, рассказывая о нем, зажигать все свечи – словно вы учите святую Тору».
ШМЕЛКЕ ИЗ НИКОЛЬСБУРГА
АРФА ДАВИДА
Когда равви Шмелке и его брат равви Пинхас, позднее ставший равви во Франкфурте, были в Межриче, они сняли комнатку на чердаке, чтобы там их никто не тревожил во время занятий. Однажды, когда на исходе субботы они поздно ночью сидели за книгами, братья услышали странный плач, в котором могли ясно различить мужской и женский голос. Они посмотрели в окно и на скамейке увидели сидящих и рыдающих слугу и служанку дома, где они остановились. Те рассказали братьям, что уже много лет работают в этом доме, ожидая разрешения на брак, но хозяин никак не хочет дать такого разрешения.
Братья на это сказали, что все, что необходимо, – это соорудить навес для брачной церемонии; тогда само собой они получат и все остальное, в том числе и разрешение хозяина дома. Послали за певцом, который тут же собрал десять человек, открыли Дом Молитвы и соорудили навес для брачной церемонии. Свадьбу справили как полагается. Равви Шмелке постукивал кусками дерева, а равви Пинхас – двумя подсвечниками, издававшими красивый звук. Затем на брачную церемонию пришел маггид. За «трапезой царя Давида» он сидел с ними неподвижно, в том состоянии души, которое часто охватывало его. Неожиданно он вскочил и побежал в Дом Молитвы. «Разве вы не слышите арфу Давида?» – воскликнул он.
НОВЫЕ МЕЛОДИИ
Говорил равви Моше Тейтельбаум, ученик Ясновидца из Люблина: «Когда равви Шмелке молился по субботам и праздничным дням, а особенно на Йом–Кипур, когда он служил как первосвященник, таинство становилось явным в музыкальном звучании произносимых им слов, и таким образом возникали новые мелодии, чудеснейшие из чудесных, которые ни он сам, ни какой–либо другой человек никогда прежде не слышали; равви Шмелке в эти минуты даже не знал о том, что он поет и на какую именно мелодию он поет, ибо целиком прилеплялся к высшему миру».
Один старик, певший мальчиком в хоре равви Шмелке, любил рассказывать следующее: «У нас была привычка готовить перед службой все необходимые ноты, чтобы не было нужды бегать за ними после начала молитвы. Но равви не обращал никакого внимания на ноты и постоянно выводил новые мелодии, до того момента не слыханные. Мы, певцы, в эти минуты замолкали и слушали его. Мы никак не могли понять, откуда к нему являются эти мелодии».
В НИКОЛЬСБУРГЕ
Когда равви Шмелке пригласили занять место рава в Никольсбурге, он приготовил торжественную проповедь, которую собирался прочесть перед моравскими знатоками Талмуда. По дороге в Никольсбург он остановился в Кракове, где люди стали его упрашивать сказать им какую–нибудь проповедь. Равви Шмелке спросил сопровождавшего его ученика Моше Лейба, ставшего позднее равви в Сасове: «Моше Лейб, что я скажу им?»
«Равви ведь приготовил блестящую проповедь для Никольсбурга. Отчего ему не прочитать ее и здесь?» – отвечал Моше Лейб.
Равви Шмелке решил последовать совету ученика. Однако в Краков пришло несколько человек из Никольсбурга, чтобы встретить равви, и они слышали проповедь. Когда же цадик приехал в Никольсбург, он спросил ученика: «Моше Лейб, что я скажу теперь в субботу? Ведь не могу я читать свою проповедь перед людьми, уже слышавшими ее в Кракове».
«Найдем свободное время, – отвечал Моте Лейб, – обсудим какой–нибудь вопрос и приготовим новую проповедь».
Но до пятницы у них не было ни одной свободной минуты, чтобы открыть книгу. И равви Шмелке спросил: «Моше, что мы скажем теперь?»
«Накануне субботы, – отвечал Моше Лейб, – у нас наверняка будет немного свободного времени, чтобы приготовить проповедь».
Они приготовили большую свечу, чтобы она горела всю ночь, и, когда люди разошлись по домам, сели за книгу. Но тут влетел петух и, взмахнув крыльями, погасил свечу. И спросил равви Шмелке: «Моше Лейб, что скажем теперь?»
«Несомненно, – отвечал Моше Лейб, – проповедь будет лишь после полудня; поэтому завтра утром, после молитвы, пойдем в свою комнату, закроемся, не дадим никому входить и обсудим, что сказать».
Утром пошли на молитву. И вот перед чтением Торы поставили аналой, и глава общины, подойдя к равви Шмелке, попросил его сказать проповедь. Дом Молитвы был полон моравскими знатоками Талмуда. Равви Шмелке велел принести ему Гемару, открыл ее наугад, объявил одну тему, которую нашел на открытой им странице, и предложил знатокам Талмуда обсудить ее. Потом, сказал равви Шмелке, он тоже выскажет свое мнение. Выслушав всех, равви Шмелке надел на голову таллит и около четверти часа стоял молча. Затем он растолковал все возникшие в ходе обсуждения вопросы, числом сто тридцать, и прокомментировал ответы на них, числом семьдесят два, и не было ничего, на что бы он не ответил, что бы не разрешил, что бы не растолковал.
НОВЫЕ ПРАВИЛА
Когда равви Шмелке был призван в моравский Никольсбург, в тамошней конгрегации существовал странный обычай: каждого нового рава просили записать в хронике какие–нибудь новые правила, которым с
