Сущность человека

исключительно динамичны, показывая высокий темп промышленного роста, но что этот высокий темп роста был крайне нестабильным, систематически усугублял неравенство в распределении дохода. Лучший пример дает Бразилия, где среднегодовой темп роста ВНП в период 1965–1980 гг. составил 8,5%, но в 1980–1982 гг. упал до минус 0,3%. Доля дохода богатейших 20% населения страны увеличилась с 54% в 1960 г. до 62% в 1970 г. и 63% в 1980 г. Второй факт состоит в том, что, несмотря на значительную вертикальную мобильность, уровню реальной зарплаты неквалифицированных рабочих в течение долгого времени не удавалось значительно подняться, а промышленный рост даже в период экономических бумов не мог принять оказавшуюся избыточной рабочую силу. В Чили, например, в то время как ВНП рос ежегодно в среднем на 8,5% в 1977–1980 гг., официальный уровень безработицы составлял 18%, а реальная заработная плата была на 20% ниже уровня 1970 г… Третий факт состоит в том, что наиболее высокий темп роста показали сектора, где производились дорогостоящие потребительские товары, автомобили или бытовые электроприборы и средства производства, а отнюдь не сектора, производящие товары широкого спроса» [172].

(77) Как правильно отметил историк А. В. Островский, «…И. В. Сталин… встал во главе термидорианского, контрреволюционного по своей сути переворота, именно он разгромил партию, совершившую революцию, ликвидировал многие ее завоевания, восстановил эксплуатацию страны иностранным капиталом, обрек на нищету миллионы крестьян» [493, с. 4].

Островский совершенно правильно констатирует, что СССР при Сталине вовсе не выпал из мирового рынка. Вообще говоря, СССР на протяжении всего своего существования был частью единого мирового рынка — что бы там ни говорил Борис Кагарлицкий, голословно заявляющий, что якобы «именно в годы „великого перелома“ советское хозяйство приняло закрытый характер, отделившись от мирового рынка» [249, с. 453]. Кагарлицкий выдает тот факт, что СССР был единой фирмой, торговавшей на мировом рынке, и что вся внешняя торговля СССР контролировалась Кремлем, за «отделение» от мирового рынка (эта логическая передержка у него не единственная: так, в конце цитируемой нами книги «Периферийная империя» он изо всех сил пытается преувеличить зависимость современной России от более сильных империалистических держав. Для Кагарлицкого вообще характерно сочетание «левой» фразеологии с практически- политическими реверансами в сторону последовательных, то есть крайне правых, оппозиционных русских державников — а именно, тех из них, которые ходят под красными флагами и называют себя «коммунистами», — отстаивающих интересы российского военно-промышленного комплекса еще более последовательно, чем путинский режим. Впрочем, в «Периферийной империи» подобные логические передержки не настолько часты, чтобы лишить эту информативную и богатую ценными обобщениями книгу научной ценности). На самом же деле к СССР времен Сталина и Хрущева отнюдь не в меньшей мере, чем к СССР 20-х или 60-х — 80-х гг., применимы слова самого же Кагарлицкого, которыми он характеризовал отношения между Западом и Московским государством в XVII веке:

«…укрепление военной мощи уживалось с зависимостью от иностранного капитала, который получал непосредственные выгоды от усилий государства» [249, с. 180].

Вспомним, сколько сырья и полезных ископаемых ушло за рубеж по дешевке при Сталине и Хрущеве…

Однако погруженность в мировой рынок сама по себе вовсе не свидетельствует о наличии капитализма в СССР 30-х — 70-х гг. — что бы по этому поводу ни говорили сторонники теории о капиталистической природе СССР, которым свойственно более или менее неосознанно принимать общественно-экономическую формацию не только за комбинацию общественных отношений (каковой она и является на самом деле), но и за разновидность социального организма (каковой она вовсе не является). Именно у тех людей, которые принимают разные общественно-экономические формации за разные социальные организмы и у которых никак не укладывается в голове, что внутри одного и того же социального организма могут существовать разные виды икомбинации производственных и прочих общественных отношений со своими специфическими (хотя и укладывающимися в общие законы развития данного социального организма)законами развития (подобно тому, как в человеческом организме мозг и почки развиваются хотя в общем по одним, но в частностях все-таки не совсем по одним и тем же закономерностям), мы часто встречаем ту же логику, что у Тони Клиффа: мол, если СССР интегрирован в мировой капиталистический рынок, то из этого, якобы, следует, что в СССР был капитализм…

Впрочем, изредка случается и такое, что люди, стремящиеся рассматривать сложившийся к началу XX века единый мировой социальный организм непременно как одну, и не более, общественно- экономическую формацию, приходят к выводу, что эта формация не является капитализмом. Подобную точку зрения можно найти, к примеру, в нашумевшей в перестроечные времена книге «После коммунизма», автор которой, скрывшийся под псевдонимом «С. Платонов», обозвал эту измышленную им формацию «элитаризмом» [512, с. 248]. Такого рода воззрения еще сильнее мешают изучать действительные законы развития современного общества, чем взгляд на страны типа СССР как на априори капиталистические.

(78) Послушаем Иммануэля Валлерстайна, хорошо разобравшегося в этом вопросе:

«…народные движения пришли к власти…

Что же следовало за приходом движений к власти? Они быстро понимали, что им придется идти на уступки тем, кто управляет миро-системой в целом. И не просто на уступки, а на весьма значительные уступки. Оправданием для них служил аргумент, использованный Лениным при введении нэпа: уступки временны; это шаг назад ради двух шагов вперед. Такой довод выглядел убедительно, тем более что в тех редких случаях, когда движения были неуступчивыми, они вскоре оказывались полностью оттесненными от власти. Но и сами уступки раздражали, вызывая разногласия внутри руководства и вопросы со стороны народа.

Если же движение стремилось удержаться у власти, приемлемой оставалась лишь одна линия поведения — откладывать радикальные перемены и пытаться „догнать“ остальные страны миро-системы. Все устанавливавшиеся движениями режимы стремились укрепить позиции своих государств в рамках миро- хозяйства и приблизиться по уровню жизни к его лидерам. Поскольку большинство населения чаще всего желало не столько радикальных перемен (весьма абстрактных), сколько повышения материального благосостояния (вполне конкретного), то постреволюционное изменение лидерами движения его политического курса встречалось с одобрением — разумеется, при условии его действенности.

…Неудачи пришедших к власти движений стали одним из главных факторов, обусловивших всемирную революцию 1968 года. Внезапно повсюду послышались голоса желавших знать, обусловлены ли неудачи антисистемных движений действиями враждебных реакционных сил или сговором революционеров со сторонниками старого режима. Так называемые „старые левые“ везде оказались под огнем критики. Ни в одной стране „третьего мира“, где национально-освободительные движения стояли у власти, они не избежали такой критики. Не затронула она в основном лишь тех, кто еще не достиг власти.

Если революции 1968 года подорвали массовую поддержку движений, то миро-хозяйственная стагнация двух последующих десятилетий продолжила развенчание идеалов. В 1945–1970 годах, в эпоху триумфа движений, главным обещанием выступало „национальное развитие“, которое многие называли „социализмом“. [Каждое] движение утверждало, что только оно может ускорить этот процесс и довести его до конца в той или иной стране. И в период между 1945 и 1970 годами эти обещания выглядели реалистичными на фоне всеобщего миро-хозяйственного подъема, а волна [прилива], как известно, способна поднимать все корабли.

Но лишь только подъем сменился спадом, как движения, стоявшие у власти на периферии миро- хозяйства, почувствовали свою неспособность предотвратить негативное влияние всемирной экономической стагнации на свои страны. Они оказались слабее, чем представлялось им самим и их народам, намного слабее. Утрата надежды догнать ведущие державы повсеместно, в одной стране за другой, оборачивалась утратой влияния самих движений. Они удерживались у власти, приторговывая надеждами и уверенностью. Пришло время платить за рухнувшие иллюзии и невыполненные обещания.

На фоне этого морального кризиса на поверхность всплыли мошенники, более известные под именем „чикагских мальчиков“, которые в условиях возродившейся поддержки жесткой линии со стороны части политиков, влиятельных в рамках миро-системы в целом, стали предлагать всем в качестве лучшего