Сущность человека

или цех крестьянина или ремесленника была намного выше, чем не только у задавленного современным капитализмом пролетария, но и чем у «среднеклассового» служащего гигантской корпорации, хотя бы последний и ездил в собственном автомобиле, а не на собственной телеге, и смотрел бы телевизор каждый вечер, а не балаган на площади по праздничным дням…

Раннему пролетариату было присуще высокоразвитое чувство классовой солидарности и товарищества. Оно опять-таки шло не столько от капиталистического предприятия, разделяющего работников на множество разрядов и категорий, сколько от старой общинной солидарности.

Примеров высочайшей классовой солидарности пролетариев XIX — начала XX веков можно привести многое множество. Ограничимся одним.

В апреле 1913 г. на петербургском заводе «Новый Лесснер» мастер клеветнически обвинил в краже нескольких сотен гаек рабочего Стронгина. Стронгин не смог пережить этого обвинения в воровстве — и повесился.

После этого завод забастовал, требуя уволить мастера, доведшего рабочего до самоубийства. Вскоре к новолесснеровцам присоединились рабочие принадлежащего той же компании завода «Старый Лесснер». При материальной и моральной поддержке рабочих других петербургских заводов они бастовали до тех пор, пока не были побеждены голодом и полицейскими репрессиями. При этом, по словам большевика Бадаева, «новолесснеровцы продержались свыше 3-х месяцев, 102 дня — срок, беспримерный по своей длительности» [35, с. 115], - и этот беспримерный по длительности срок рабочие голодали не ради повышения зарплаты на 5 копеек, но ради возмездия за попранное человеческое достоинство.

Страной, где в начале 20 века пролетарская солидарность и классовая ненависть достигали столь же огромных размеров, как и в России, была Испания. Испанские рабочие умели отвечать на насилие — насилием, на хозяйский террор — своим классовым террором. «Оружие было предметом мечтаний испанских рабочих и величайшей гордостью тех, кто смог его добыть» [381, с. 28]. В Испании почти не существовало штрейкбрехерства. Не было никаких пособий по безработице, и безработные (а безработица в Испании порой достигала чудовищных размеров) жили благодаря помощи товарищей.

И это тоже шло не от морально-гуманитарных проповедей, но от суровой необходимости во взаимопомощи, в разделе тягот, единственно благодаря которому выжило организованное в общины древнее человечество: я спасу тебя сегодня, а ты меня — завтра.

На такой общинно-коллективистской подоснове возникло испанское революционное рабочее движение — анархистское движение. Вот как пишет о нем историк Испанской революции Г. Бреннан:

«„Идея“, как ее называли, передавалась от деревни к деревне анархистскими „апостолами“. В бараках батраков при свете масляного светильника „апостолы“ говорили о свободе, равенстве, справедливости восхищенным слушателям. В городках и деревушках возникали маленькие кружки, начинавшие проводить ночные занятия. На них многие учились грамоте, здесь велась антирелигиозная пропаганда, людей убеждали в превосходстве трезвого образа жизни, вегетарианства. Даже табак и кофе отрицались частью этих старых „апостолов“… Каждое новое продвижение вперед, стачка, рассматривалась как ступень на пути к новой эре, эре изобилия, когда все — даже чины гражданской гвардии и помещики — будут свободны и счастливы» [цит. по 742, с. 2].

У рабочих позднекапиталистического общества, задавленных, разобщенных и порабощенных капиталистическим городом, такая вера, такой энтузиазм стали невозможны.

«На вопрос корреспондента „Вы будете сидеть на куче руин, если победите?“, Б. Дуррути ответил „Мы всегда жили в трущобах и стенных дырах. Мы знаем, как можно со временем приспособиться к жизни. Но не забывайте — мы умеем также строить. Именно мы построили дворцы и города здесь в Испании и в Америке, и везде… Мы не боимся руин. Мы хотим унаследовать Землю… Мы несем новый мир в наших сердцах. Этот мир растет сейчас, в эту минуту“. Устами Дуррути говорили люди, привыкшие к нищете и тяжелому труду. Для них даже пуританский образ жизни был заметным улучшением. Их вдохновляли не материальные, а духовные ценности. Именно воодушевление, вера в то, что революция несет освобождение, стимулировали массы людей к самоотверженному труду, к активному участию в политической жизни, к готовности отдать жизнь за „новый мир в наших сердцах“» [742, с. 21].

«Материальные» и «духовные» ценности, вопреки равно нелепым проповедникам воздержания и пропагандистам наживы, не являются некой абсолютной противоположностью. «Моральные ценности» представляют собой всего лишь выражение общих материальных интересов, материальных интересов социальной группы или общности. Штрейкбрехер, получив свои иудины деньги, зажил бы не в пример лучше голодающего стачечника, но штрейкбрехерство бьет по общим материальным интересам рабочей массы, отсюда моральный принцип, выраженный в присказке американских рабочих: «умри, но не пересекай линии пикета», не становись штрейкбрехером.

Испанский анархистский пролетариат с его пуританским энтузиазмом и рабочим братством был разбит, разгромлен, уничтожен буржуазными республиканцами, сталинистами и франкистами. Далее с пролетариатом в Испании произошло то же самое, что и с пролетариатом в других странах при переходе от раннего капитализма к капитализму конвейерного производства. Нашлись люди, именующие себя «коммунистами рабочих Советов», кто пришел в умиление от подобной эволюции. Некогда испанские рабочие-анархисты объективно боролись за буржуазную революцию, а субъективно мечтали о всемирном перевороте, о новой земле и новом небе — теперь, в 1970-е годы, испанские рабочие за буржуазную революцию не борются (как не борются, впрочем, и за пролетарскую), а борются за свой прямой классовый интерес — увеличение зарплаты на 5 песет! Испанские рабочие-анархисты жгли церкви — современные испанские рабочие проводят в церквах профсоюзные собрания [см. 787]. Забавно, что рассуждающие подобным образом теоретики считают себя ужасно «левыми» и «революционными» — куда уж до них наивным русским большевикам и наивным испанским анархистам!

Все существовавшие до сих пор пролетарские революционные движения по своей объективной роли всего лишь содействовали победе капиталистических и неоазиатских революций — не потому, что они этого хотели, а потому, что уровень развития производительных сил был еще недостаточен для победы бесклассового и безгосударственного коллективистского общества. Там, где капиталистическая (или неоазиатская) революция была завершена и капитализм (или неоазиатский строй) вступал в период органического длительного развития, отмирала и пролетарская революционность — вовсе не потому, что пролетариату при капиталистической стабильности жилось привольно и вольготно, а потому, что он был разобщен, задавлен и придушен ею.

Как будут обстоять дела дальше — об этом пойдет речь чуть ниже…

* * *

Переход к конвейеру привел к оттеснению высококвалифицированных рабочих, с одной стороны, и чернорабочих, выполняющих грубую физическую работу, с другой, частичными, «специализированными» рабочими, осуществляющими одну примитивную операцию. Понять все значение данной трансформации можно уже из того, что основу старого революционного движения составляли, с одной стороны, высококвалифицированные и грамотные рабочие полуремесленного типа, с их рабочей и профессиональной гордостью, с их уверенностью, что они сами смогут управлять производством куда лучше, чем капиталисты- паразиты, а с другой стороны, малоквалифицированные и плохо оплачиваемые рабочие из вчерашних крестьян, приносившие из разоренных деревень навыки коллективизма и склонность к бунту. (Разумеется, подобноеоттеснение каквысококвалифицированных рабочих, так и чернорабочих не означало их полное исчезновение, в силу технологических условий они неизбежно должны были сохраняться во многих отраслях, но роль их стала значительно меньше, чем была в XIX веке.)

«Для массовых тружеников (речь идет о частичном рабочем. — В. Б.), вообще лишенных настоящей профессии, „профессиональная солидарность“ вообще превращается в пустой звук… У частичных рабочих крайне слабо развита „рабочая гордость“, уважение к собственному труду и рабочим профессиям вообще» [178, с. 103, 109].

Если в прежнем маломеханизированном производстве многие неквалифицированные рабочие обладали реальной перспективой профессионального роста и перехода в категорию высококвалифицированных рабочих, то у современных частичных рабочих этой перспективы, как правило, нет [см. 178, с. 305–306].