Сущность человека

преобладали отношения авторитарного управления, но пока община существовала и не разлагалась, отношения коллективного управления все же были весьма заметны и весомы. На СССРовских предприятиях, напротив, отношения авторитарного управления резко доминировали, а от коллективных отношений оставалась лишь постепенно улетучивавшаяся видимость. — В. Б.) наших промышленных центров, также не содержал в себе ничего от подлинного коллективизма и солидарности⁷. Это был скорее специфический „коллективистский индивидуализм“, естественно выраставший из государственно — патерналистского синдрома, присущего советскому сознанию (точнее говоря — индивидуализм члена авторитарно управляемой группы, естественно выраставший из преобладания отношений авторитарной собственности и авторитарного управления в обществе, разобщающих стоящих на одном иерархическом уровне членов этого общества. — В. Б.).

У крестьян, переселившихся в советские города, и тем более у их детей, родившихся в этих городах, выветрились всякие остатки традиционной деревенской солидарности (на самом деле у первого поколения горожан такие остатки сохранялись, и исчезновение их — не мгновенный акт, но процесс. Всем известно, что жители „хрущевок“, пятиэтажек, куда лучше знают друг друга, куда больше способны к минимальной взаимопомощи, а равным образом куда более склонны совать нос в чужие дела, чем жители девятиэтажек, обыкновенно еле-еле знающие соседей по лестничной площадке — и только. — В. Б.). А современная солидарность, вырабатываемая опытом рабочего и профсоюзного движения, у нас не складывалась и не могла складываться, потому что не было ни рабочего, ни профсоюзного движения, вообще никакого мало-мальски доступного пространства свободы и самодеятельности, в котором только и способна вызревать культура трудовой солидарности. В советском обществе, бесспорно, существовала способность к героической и солидарной мобилизации перед лицом реальной военной угрозы или общей физической опасности, природной или производственной. Но почти ничего подобного не было в сфере трудовых отношений. У нас не сложились нравы, наказывающие штрейкбрехерство. Наши дети не росли в атмосфере поговорок, вроде американской рабочей присказки: „что бы там ни было, никогда не иди против забастовщиков, не пересекай линию их пикетов“. У основной массы населения советских городов не было ощущения солидарности как долга, которому нужно следовать, если нарушаются права товарища, коллеги, соседа» [141, т. 1, с. 272–273].

Разобщенный⁸ и неспособный к коллективной борьбе рабочий 1965–1985 гг. хотел прежде всего достатка и стабильности. Он не понимал, что все еще находится во власти не зависящих от него и враждебных ему чудовищных общественных сил, а потому, если хочет хотя бы жить и умереть не по-овечьи, а по-человечьи, то должен не цепляться любой ценой за достаток и стабильность, которые у него все равно рано или поздно отнимут, если сохранят свою власть над ним, эти чудовищные общественные силы, но прежде всего добыть своей силой правду и волю.

Беда в том, что разобщенный частичный рабочий, в отличие от крестьянина — общинника и раннего пролетария, не имел своей, противостоящей эксплуататорскому миру, правды и не верил в возможность добыть себе волю.

«Первые, ничтожные по мировым масштабам начатки зажиточности, первые элементы приобщения к цивилизационной норме, появляющиеся после нищеты, ощущаются особенно ценными. Поэтому в СССР, где в течение десятилетий (во всяком случае, в 30–50–е гг.), господствовала почти крайняя бедность, где пауперизм и люмпенизация масс достигли уровня, невиданного в других промышленно развитых странах, приближение даже к минимальному достатку могло рождать в среде, пришедшей к такому достатку, склонность к отторжению всяческих идей и действий, грозящих социальными потрясениями и хаосом… Едва ли не самая распространенная наша поговорка последних десятилетий — „только бы не было войны“ — выражает психологическое отношение народного большинства к внутренним распрям ничуть не меньше, чем к возможным международным столкновениям» [141, т. 1, с. 144].

Благодаря такому «психологическому отношению народного большинства», оно, страшась «потрясений и хаоса», не сопротивлялось, будучи подвергаемо чудовищному ограблению хозяевами его жизни, ограблению, после которого достигнутый в 1960-1980-е гг. «минимальный достаток» превратился в саднящее воспоминание об утерянном счастье. Подтвердилась старая истина: лишь тот достоин жизни, кто готов к смерти. Лишь тот сохранит достигнутое и получит лучшее, кто способен при надобности и махнуть рукой на достигнутое, стремясь к лучшему, и, наоборот, драться за это достигнутое зубами и когтями, не боясь ни потрясений, ни хаоса, ни того, что ученые слуги буржуазии припишут ему «люмпенскую психологию».

Идеалом общинного крестьянства, раннего пролетариата и раннего класса государственных рабочих, вплоть до бунтарей 1959–1962 гг., был справедливый мир, где если есть поле, его совместно обрабатывают, а если есть пища, ее совместно едят, где все дружно работают и помогают друг другу. Этот идеал находился в сердцах угнетенных, а также, в большей или меньшей степени, в их реальной повседневной практике, в их отношениях друг с другом. Веря в этот идеал, они способны были давать отпор зарвавшимся угнетателям и насильникам, а затем бестрепетно идти на пытки и на плаху, т. е. вести себя как люди, а не как движимые безусловными рефлексами простейшие животные.

Советский рабочий 1960-1980-х годов не отказался совсем от идеала справедливости. Его огромная ненависть к «толстопузым начальникам» проявлялась при случае и в перестроечные годы. Но, делаясь одинок и индивидуалистичен, он не мечтал уже о равной доле всех жителей СССР в национальном доходе, не мечтал о том, чтобы «каждый гражданин имел свою мастерскую или лавку, и не более, чем одну» (санкюлотская декларация 1793 г.), а также и о том, чтобы каждый гражданин имел свою комнату, и не более, чем одну. Более того, он все более чутким ухом прислушивался к раздающимся все громче декларациям СССРовских интеллигентов — диссидентов против «равенства в нищете». В итоге он получит в 1990-2000-е годы нищету без равенства.

Идеалом задавленного вырождающимся в капитализм неоазиатским строем частичного рабочего⁹ стал достаток, общество во главе с «Хозяином» и «хозяевами», которые «сами бы жили и нам давали», и за неизнурительный труд платили бы приличную зарплату. Этот идеал размещался не в сердцах угнетенных, а по ту сторону «железного занавеса», на «демократическом» и «благополучном» Западе.

Но если сердца угнетенных были несомненной осязаемой реальностью, то демократический и благополучный Запад оказался самым мифическим из всех мифов и самой утопической из всех утопий. Как оказалось, «хозяева» могут жить сами, лишь не давая жить работникам, и для обеспечения своей собственной благополучной жизни эти хозяева должны отнюдь не платить за неизнурительный труд приличную зарплату, но, напротив, платить за изнурительный и изматывающий труд нищенскую зарплату.

В 1990-2000-е годы СССРовским рабочим, верившим, что «вот придет Хозяин — Хозяин все наладит», предстояло в этом убедиться…

5. Почему исчезла революционность и социалистичность русской интеллигенции в СССРовские и послеСССРовские времена?

Классовая психология перерабатывается в классовую идеологию, необходимую каждому классу для успеха в классовой борьбе, только соответствующей интеллигенцией. Революционная и социалистическая интеллигенция России 1855–1917 гг. переработала коллективистские устремления общинного крестьянства и раннего пролетариата в понятную и осязаемую теорию и идеологию, без чего не победила бы революция в Октябре 1917 г. Поэтому нелишним будет остановиться на вопросе, почему исчезла революционность и социалистичность русской интеллигенции в СССРовские и послеСССРовские времена.

Интеллигент-разночинец XIX века был, по существу, пролетаризируемым ремесленником (умственного труда), каким был и современный ему крестьянин или кустарь. Поэтому ему были по крайней мере частично присущи те же социальные и психологические свойства, что и крестьянину или ремесленнику. При этом он, владея теоретическим «книжным» знанием, умел объединить смутные идеи и чаяния трудовых