и щурилась от блеска, и заботилась о впечатлении, которое ей нужно произвести, — и как это все выросло, сделалось важно и уж, наверное, не съежится ни в каком тумане.
Она поднялась на гору, теперь спускалась. Перед ней широкими извивами лежала Карасу — пересохшее русло с тощим ручейком, но, судя по мосту, сердитая во время дождей, да и мост был близок, но, не доходя до него, был поворот к усадьбе, куда к воротам вела аллея разросшихся пирамидальных тополей. На шоссе стояли долговязый казачий офицер и два казака в щегольских черкесках, с погонами. Она не смотрела на них, а смотрела на мост; до него от поворота было шагов сто, не больше.
— Стойте, — приказал офицер. — Вы к кому?
— К вашему командиру.
— От кого?
— От командира Интернационального отряда Бакинской коммуны, у меня письмо.
— И коммуны вашей нет, и отряда, надеюсь, не будет… Письмо давайте..
— Разрешите ей завязать глаза, ваше сиятельство? — спросил пожилой казак и подошел к Насте.
Он замотал ей почти всю голову не очень чистым полотенцем; было трудно дышать и жарко, тут уж не побледнеешь. Казак держал ее руку в большой, жесткой, как рукавица, ладони и вел, изредка говоря: «Направо, тут камень, тут ступенька». По ступенькам ее ввели в какую-то прохладную комнату и сняли повязку. И хотя это была только передняя, к тому же с закрытыми ставнями, зеленый свет в щели ставен ударил ее по глазам. Она огляделась. Дубовая вешалка, деревянные стулья с высокими спинками, особенно большое зеркало с подзеркальником — все это поразило ее роскошью, так она привыкла к болотистым и песчаным проселкам, горным тропам, к рваному бешмету Ашота и к виду двух тощих крупов лошадей, тащивших ее шарабан. Она села на непривычно жесткое сиденье тяжелого стула, казаки стояли у входных дверей. Откуда-то резко били развязно взятые аккорды рояля и деланно сочный голос — две-три ноты баритона, а остальное мычание — пел:
Присоединился другой голос, и оба запели припев:
«Представляются», — подумала Настя.
Но ее что-то долго держали. Знакомая ей по детству тоска ожидания в передней богатого дома охватила ее. Мать часто посылала ее получать деньги за постирушки, за мытье полов, за уборку квартиры или с готовыми вещами — отца Настя не помнила, и ни разу не было случая, чтобы деньги выдали сразу, а вещь приняли без брани. Вероятно, иногда бывало иначе, конечно, бывало иначе, но запомнилось именно так: ожидание, бранчливое объяснение, обсчет.
Дверь открылась, обдало запахом кушаний, табачного дыма.
— Введите! — крикнул властный голос — Корнет, прекратите шум. Лучше пойдите сюда, посмотрите живую комиссаршу.
Настя тяжело, как в детстве, подавила вздох и вошла в столовую зейналовского дома.
Звуки рояля прекратились, и в столовую, звеня шпорами, вошел очень тонконогий белобрысый офицер. На его худом напудренном лице было явное желание выкинуть что-нибудь. Но главный — это был Деканозов — поглядел на него так, что он остановился на полпути и встал с наигранно беззаботным видом у двери в гостиную.
— Садитесь, сударыня, — сказал главный.
Настя села. Она уже давно внутренне окостенела от желания противиться всему, что ей будут предлагать, и в этом напряжении особенно жгуче и ярко выделялась одна мечта, один помысел, одно стремление: выбраться отсюда, выбраться как можно скорее.
— Вот что, — говорит Деканозов. — Благодарите вашего бога, что вы принадлежите к прекрасному полу. Если бы не это, отправились бы в штаб Духонина.
— Бабец недурен, — сказал Зиверт Миронову, тот захохотал.
Деканозов как будто ничего не заметил, и офицеры осеклись.
— Так скажите вашим негодяям — белая гвардия благородная. А вашего главаря мы повесим на том заборе, и, надеюсь, очень скоро, — Войсковой старшина распалялся и начинал покрикивать. — Вы знаете, что он осмелился написать?
— Я не читала письма, я исполнила, что мне поручено, — сказала Настя, как ей было приказано.
— Этот прохвост обнаглел до того, что нам, дравшимся на всех фронтах великой войны, пишет, чтобы сдались, и в том случае он, может быть, пощадит и отпустит офицеров.
— Мерзавец! — крикнул Зиверт.
И этот-то крик как будто отрезвил Деканозова.
— Но мы с бабами не воюем, однако. Драпайте домой тем же порядком. Корнет, проводите.
Насте опять завязали глаза и вывели на шоссе. Она думала, что пробыла в доме несколько минут, но было уже прохладно, от реки и озера тянуло сыростью, и впереди нее, когда она шла, бежала длинная тень. Она шла тем же широким, ровным, солдатским, как она называла про себя, шагом. Иногда она чувствовала как бы наведенные в спину винтовки, и ее пробирала, судорога; ей хотелось съежиться, уменьшиться и — побежать. Но она шла и считала шаги.
— Две тысячи восемьсот пятьдесят, — сказала она первое, когда на шоссе ее встретили Санадзе и Петрович. — А когда туда — две тысячи восемьсот пятьдесят шесть насчитала.
— Сейчас проверим и высчитаем диагональ, — ответил Илико таким тоном, как будто в этой цифре и был весь смысл его жизни, а не в том ужасе, который он переживал всего несколько мгновений тому назад, когда ждал Настю. — Сделайте, Настасья Никифоровна, пятьдесят, восемьдесят, сто двадцать шагов так же, как вы шли по шоссе. А мы вымерим аршином.
Вечером горная пушка выстрелила три раза по мосту и три раза по дому. Вопреки всем правилам военной науки, отряд в конном строю пошел на укрепленный дом, но он уже горел — и был взят почти без выстрела. Шаг Насти оказался точен, как вымеренный.
Эту повесть мне рассказал сам комдив Илья Ираклиевич Санадзе, мой старый товарищ, с которым мы не виделись восемнадцать лет и встретились прошлым летом на палубе черноморского теплохода «Крым». Всю теплую весеннюю ночь пути от Гагр до Батуми, куда он ехал из отпуска, проведенного в Сочи, мы вспоминали незабвенное лето 1918 года, нашу молодость.
В Батуми нас встретила худощавая улыбающаяся женщина, очень молодая, если бы в ее темных пушистых волосах не была заметна седина, и комдив, обняв ее и поцеловав, сказал:
— А вот познакомься и с той, о которой я тебе рассказывал. Настасья Никифоровна, моя жена.
Она подала сухую и тоже не юную руку с тонкими крепкими пальцами и, покраснев так, что было заметно, как кровь снизу залила ей лицо, сказала:
— Ну, что он вам там нашел про меня рассказывать! — А глаза блеснули влажным блеском.
