— Матвей Аркадьевич! Вы сказали, гагачий остров, да? — оживившись, спросил молодой охотник черноволосого.
— Да, Витек, самый настоящий гагачий остров.
— А что, и гаги там летают, увидеть их можно?
— Летают, Витек, летают, не очень, конечно, но так, если походить, посидеть — одну-две подстрелить можно.
— А вы на самом острове были? Может, там пух гагачий есть? Я давно мечтаю из гагачьего пуха спальник себе сшить, говорят, бесподобно теплый и легкий.
— Не-ет, голубчик, пуху ты там уже не найдешь, — усмехнулся старичок. — В прошлом году мы туда с Матвеем на резиновой лодке перебрались, чаячьих яиц набрали с сотню штук, а пуху гагачьего — ни пушинки! До нас с землей все выгребли…
— Слышь, Матвей! — старик опять заискивающе посмотрел на черноволосого. — А может, опять махнем к тому месту, где листвяк с орлиным гнездом стоял, а? Больно уж место там хорошее, помнишь, гусь-то все по той низинке тянул? Поставим палатку на старом месте, там еще от того листвяка дров на полмесяца осталось. Махнем, а, Матвей?
Родников не услышал, что ответил старику черноволосый, он стоял, прислонившись к стене точно оглушенный, и, стиснув кулаки, с ненавистью смотрел на этого заискивающе улыбавшегося человечка, творящего зло…
— Так что, Матвей Аркадьевич? Правду он говорит про орлиное гнездо? — кивнул молодой охотник на старика. — Или это не орлиное гнездо?
— Правду, правду, Витек, — закивал черноволосый.
— В прошлом году мы его надыбали, стоит на бугре, как шапка на колу, кругом голая тундра, ни прутика, ни веточки — вот земля! Костер нечем даже разжечь! Ну и грохнули мы эту деревяку вместе с тем гнездом. Орлы было крик подняли. — Черноволосый кивнул на старика: — Да вот Сидорюк угостил одного дробью, попало ему по хвосту, ну и подались они восвояси искать местечко поукромней. У них, у орлов, всегда запасные гнезда имеются — оч-чень вредная птица, я тебе скажу, Витек! Видал я однажды, как этот орел нерпенка схватил — хищник!..
— О-о, да еще какой хищник! — поддакнул старик. — Когтищи-то — что железные крючья, вцепится — не разнимешь…
«Хуже зверей вы! Сами хищники!» — хотел крикнуть Родников охотникам, но не смог, что-то мешало ему это сделать, быть может, в глубине души он чувствовал и свое причастие ко всему тому, что случилось на земле. И понял он вдруг, что с этого дня, с этой минуты нет и не будет ему покоя, что с этого дня и всю жизнь будет ползти перед его глазами залитая кровью нерпа, и будут кружиться над ним оставшиеся без гнезда орлы, и что он должен, обязан увидеть их вновь на новом, теперь уже вечно незыблемом гнезде. И еще он подумал: «Как хорошо, что Аханя не увидел разоренное, поверженное человеком гнездо».
Щелкнул громкоговоритель, начальник аэропорта объявил о том, что начинается продажа билетов на рейс тридцать девятый, прибывающий из Магадана. Пассажиры ринулись к кассе.
Купив билет, Николай отошел к своему чемодану и стал с беспокойством смотреть на дверь.
Стеша ворвалась в зал, тяжело дыша.
На ней было осеннее, в зеленую клеточку, пальто, коричневые лаковые сапожки и черный, в ярких розочках, полушалок — он очень шел ей.
— Товарищи пассажиры, прошу пройти на посадочную площадку!
На площадке Николай отвел Стешу в сторону от толпы. Из самолета все еще выгружали рюкзаки, ружья, тюки, ящики, алюминиевые весла, люди в рыбацких сапогах все это складывали в общую кучу, и куча все росла и росла.
— Ну вот, Стеша, скоро посадка, — грустно сказал Николай.
— Да, скоро посадка, — она с беспокойством оглянулась на самолет. — Еще разгружают… Сколько охотников понаехало, никогда их столько не видела… Ты, как приедешь на Олу, комиссию пройдешь, сразу мне напиши. А может, тебя и вернут еще…
— Ты, Стеша, что-то другое хочешь сказать — я вижу.
— Да, Коля, я хотела сказать совсем о другом, — она опять оглянулась на самолет — начиналась посадка. — Мы вчера с тобой не договорили, Коля. А я сегодня всю ночь не сомкнула глаз, думала о наших отношениях, и вообще о многом я передумала сегодня… Ты меня любишь, я верю тебе. И я не сержусь на тебя, ты не думай об этом, мы оба тогда неправы были. Правда ведь? И я счастлива… Ты пиши мне, пожалуйста, почаще, ладно? Я буду ждать тебя, — она с отчаянием оглянулась и вдруг обняла его за шею и крепко, жгуче поцеловала в губы.
— Ну, беги, Коля… опоздаешь… пиши мне…
Очнулся он уже в самолете. Напряженно и мощно гудел мотор, самолет взмывал все выше и выше в голубое весеннее небо, а внизу величественно разворачивалась неохватная, белая, еще не оттаявшая земля. Он приник к иллюминатору, отыскал на горизонте голубые Маяканские горы, и сердце его взволнованно и тревожно застучало.
«Вот и началось мое большое кочевье. Прощай, Аханя! Прощай, мой добрый учитель. Я взял твою душевную боль себе, я расскажу о ней людям, они должны понять… Я верю в это… Верю!»
ВЕЧНОЕ КОЧЕВЬЕ
Анатолий Буйлов вступил в литературу в зрелом возрасте и сразу же с почти зрелой прозой — романом «Большое кочевье», хотя по моему глубокому убеждению, романом это называть еще рано: пока это просто толстая книга, автор которой достоверно и честно, порой до наивности дотошно изображает не только красоты Севера и экзотику редкостной профессии оленевода, но и немыслимые, порой непосильные трудности работы и жизни на Севере.
И вот в этом, в снятии ореола и романтической дымки с облика и профессии северянина, охотника и пастуха, есть главное достоинство первой книги Буйлова. Он как бы приблизил, и приблизил зримо, красочно, порой даже ярко обыденную картину обыденного труда, в обыденной для него, автора, обстановке, среди обыденной для него жестокой и прекрасной природы.
Недавно я пролетал над северными далями нашего необозримого Востока. Был ясный зимний день, и с огромной высоты было отчетливо видно голую, слегка всхолмленную равнину или лесотундру, постепенно переходящую в нагромождения, а затем и громады горных хребтов, посыпанных по южному склону темной порошицей лесов и кустарников, черных, в белых царапинах ледников и неподвижных, морозно светящихся снегов, сдутых с вершин в ущелья. Ни огонька, ни дыма, ни живой души не угадывалось сверху. И только в одном месте возникла накатанная, стеклянно отблескивающая полоса, идущая вдоль какой-то большой реки, извилисто вползающая на склоны и стекающая со склонов, и я понял, что это дорога, и вдруг подумал: «Каково же было кочевать по бездорожью со своим оленьим стадом Толе Буйлову?» — и поежился, представив, как там, внизу, сейчас студено, как долго до весны, до тепла, до встречи с жильем и человеком.
И все эти ощущения ко мне не с неба свалились, все они были навеяны не только моими воспоминаниями и прошлым опытом жителя Севера, но и книгой А. Буйлова, которого я с первой встречи зауважал за непросто прожитые годы, за серьезность литературных намерений, основательность характера, за хозяйское, мужское отношение к дому, к семье, ко всей нашей неспокойной и очень сложной действительности.
Ему предстоит еще много сделать, и не только на бумаге, но и в себе, с собою, предстоит невероятно трудная школа самоусовершенствования, познания души человеческой «через себя», постижения глубин жизни уже в качестве «пастуха мысли» (да простится мне этот неуклюжий каламбур).
Тигра или медведя и охоту на них изображали и изображают на бумаге многие, и почти всегда «без промаха»[8], ведь уже при одном слове тигр в читателе сами собой возникают интерес и волнение, если даже читатель видел тигра только в фильме. И, может быть, именно
