умилением говорят верующие, преждевременно убивает добрых людей, тем самым пресекая добро? Разве это справедливо?»
Но вот уже Табаков напился чаю, выкурил папиросу. Вот он туго свернул и связал веревочкой кукуль Родникова и бросил его к выходу палатки. Вот надел малахай, застегнул телогрейку.
— Ну что, Аханя, ехать нам пора, — он протянул старику руку.
Старик с чувством пожимает ее двумя.
— Прощай, Иван! Если моя тибе когда-нибудь обижали нечайна — сердись на меня не нада…
— Что ты! Что ты, Аханя!.. Зачем говоришь так? Это ты меня прости, если я тебя когда грубым словом, может быть, обидел. Ты замечательный, правильный старик. А вообще-то, знаешь что, Аханя? Ты ни о чем таком не думай… не бери в голову — врачам тоже не всякий раз можно верить, они иной раз такого наговорят… Сколько уж было таких случаев… — Табаков лгал, избегая смотреть старику в глаза: — Врачи говорят одно, а получается совсем даже наоборот… Еще как выздоравливают люди! А ты едешь в тайгу, здесь чистый воздух, тишина, отдохнешь — еще как поправишься…
Внимательно слушая Табакова, старик снисходительно улыбался. Это сконфузило каюра, он осекся, протянул руку Улите:
— До свидания, Улита… Ничего, все будет нормально… Пойду я пока кукуль Николаев отнесу на нарту… — И он вышел.
Некоторое время Николай и Аханя сидели друг против друга молча, потупив глаза. Улита тоже молчала. Но вот завизжали, залаяли собаки. Табаков нетерпеливо постучал остолом по облучку нарты. Николай вздрогнул, виновато сказал:
— Ну вот, Аханя, пора и мне уходить…
Старик опустил голову. Сердце Родникова сжалось — таким маленьким, таким беззащитным показался ему сейчас Аханя. Спазма сдавила ему горло, но он справился с собой, ласково взял старика за плечи, легонько всколыхнул его:
— Слушай, Аханя! Я сейчас сидел и все думал, что тебе сказать такое очень хорошее, необыкновенное, но ничего не придумал — нету слов таких… Поэтому я скажу тебе просто, Аханя… Я буду помнить тебя, Аханя, всю свою жизнь, и все, что ты мне сказал сейчас, я выполню, я найду самого главного начальника и расскажу ему о тебе и обо всем, и он сделает так, что тайга не будет больше гореть, и деревья тракторами тоже ломать не будут, и оленей стрелять, и воровать в чужих амбарах продукты. Хороших людей, Аханя, гораздо больше, чем злых, хорошие люди не допустят зла… Мне пора идти, Аханя. Я тебя никогда, никогда не забуду… Слышишь? И все будет именно так, как ты хочешь. До свидания, Аханя, до свидания, дорогой мой, я тебя не забуду… Слышишь… — Больше Родников ничего не смог промолвить. Он порывисто прижал Аханю к своей груди и, не оглядываясь, выскочил из палатки…
И опять, как прежде, шуршал под полозьями мокрый весенний снег, и опять покрикивал на собак каюр, а мимо нескончаемой чередой проплывали приземистые корявые лиственницы. Но вот нарта выехала на твердый, спрессованный ветрами снег. Впереди до самого горизонта, сколько охватывал глаз, расстилалась белая равнина Малкачанской тундры.
— Прощай, Аханя, прощай…
Третьего мая Родников явился в правление колхоза. На председательском месте важно восседал Шумков. Он разговаривал с каким-то незнакомым Родникову парнем, скромно примостившимся на краешке стула около стола. Парень усиленно обминал в руках свой коричневый берет, длинные русые волосы непослушно спадали ему на лоб. На нем была темно-синяя вельветовая куртка с замочками-молниями на карманах, из-под куртки виднелась цветастая модная рубашка, светло-серые, хорошо отутюженные брюки расширялись от колен книзу колокольчиком и касались пола.
«Наверно, художник приехал на заработки».
— А-а, Родников пришел! Здравствуй, брат, здравствуй! — Шумков приподнялся, пожимая ему руку, весело осклабился: — Что, брат, отгулялся? Пора, пора послужить — вот тебе повестка, завтра тебе надо быть на Оле в военкомате.
— А где Игорь Константинович?
— Плечев уехал в командировку, я за него. Значит, так. Сейчас получишь полный расчет, характеристику и все прочее. Какие деньги не успели тебе начислить, перешлем на место твоей службы. Что еще? Да сейчас я позвоню в аэропорт, чтобы на тебя билет оставили. По повестке из военкомата без очереди положено, а народу там сегодня много.
Шумков говорил возбужденно, точно смакуя слова и любуясь ими, — у него было отличное, приподнятое настроение. «Рад, что я уезжаю, — с усмешкой и обидой подумал Родников. — Ну и черт с тобой, радуйся пока, но не надейся на спокойную жизнь, не надейся».
— Ну вот и все, брат! Пиши нам со службы, не забывай нас.
«Не забыть бы к Хабарову на могилу зайти, попрощаться с ним, — вспомнил он и вновь с любопытством посмотрел на парня. — Нет, на художника он не похож, очень уж робок, и глаза все прячет, точно девица. У художника глаза острые, пристальные…»
— А это, брат, наш новый пастух, — неожиданно объявил Шумков, кивая на тотчас смутившегося парня. — Специальные шестимесячные курсы окончил… ветеринар, радист, оленевод — вот к нам его прислали и две рации с ним. Одну рацию мы установим здесь, — он указал в угол кабинета, — другую увезем во второе стадо, туда же и Вячеслав поедет будет пастушить, оленей лечить и один раз в сутки выходить на связь с правлением. Здорово, брат, а?
— Еще бы! Давно бы так! — Родников восхищенно взглянул на парня. — Просто великолепно — ничего не скажешь! Молодцы!.. Но только почему же его направляют во второе стадо? Это же самое ближнее стадо, туда в любое время можно подъехать. Рацию надо в первую очередь в самые дальние бригады — к нам, на Маякан, или к Василию Ивановичу, а то что же получается?..
— Да нет, брат, — Шумков недовольно поморщился. — Туда мы его забросить пока не можем… Вот осенью обещают еще две рации прислать, вот тогда и отправим, а во втором стаде сейчас пастухов не хватает…
— Вот именно, Василий Петрович, вот именно! Там самая ненадежная бригада. Скребыкин и тот не ужился там, а вы этого парня суете туда… он же ничему не научится там! Набьете ему оскомину! Лучше отправьте его в хорошую бригаду — к Долганову или к Василию Ивановичу.
— Ладно, ладно, брат, наговорил тут целое лукошко, всегда ты шумишь, вот в армии, там, брат, так не пошумишь, там с тебя стружку снимут… Надо узнать сначала, потом шуметь. Во второе стадо едет бригадирствовать Кодарчан. И сына с собой берет — тоже пастушить будет, вот и Вячеслав с ними.
— Кодарчан едет во второе стадо бригадирствовать? — изумился Родников. — У него же семьища десять человек! Как же он согласился?
— Да вот согласился, — уговорили, — торжествующе сказал Шумков, откидываясь на спинку стула.
«Уж наверняка не ты его уговаривал, — подумал Родников. — Плечев уговорил, и рацию он туда направил с радистом, чтобы хоть как-то бригаду склеить», — но вслух сказал, обращаясь не столько к Шумкову, сколько к парню:
— Кодарчан мужик замечательный, с таким бригадиром работать можно, и дело у него пойдет наверняка. Но рацию надо было все-таки отправить в дальнюю бригаду. Ну ладно, пойду я в бухгалтерию деньги получу, — он ободряюще кивнул парню и пошел к двери.
— Стой, Родников! Стой! Стой! — крикнул Шумков, хлопая себя ладонью по лбу. — Вот память девичья! Плечев, когда уезжал, велел тебе привет передать, хорошей службы и все такое прочее, а от имени правления колхоза дарим мы тебе вот памятный подарок небольшой — электробритву, — он передал Родникову электробритву «Бердск» в кожаном футляре. — Будешь бриться в армии и нас вспоминать. — Сдерживая ухмылку, он церемонно пожал ему руку.
— Спасибо, — сухо поблагодарил Родников и вышел.
Бухгалтерия его долго не задержала. Получив деньги и попрощавшись с работниками бухгалтерии, он вышел на крыльцо, торопясь успеть к магазину, но здесь его ждал парень в вельветовой куртке — будущий пастух, радист, ветеринар.
— Можно вас на одну минуточку? — несмело попросил он.
