Из палатки вышла Улита — на ней был праздничный эвенский наряд. Приблизив ладонь к глазам, она пристально всматривалась в подъезжавших к палатке людей.
Он все ждал появления Ахани, но тот не появлялся. «Значит, действительно плох старик», — с горечью подумал Родников.
Осип, воткнув топор в чурку, торопливо подошел к остановившейся упряжке. Лицо его, почти до половины закрытое большими зеркальными очками, было похоже на голову стрекозы.
— Вот хорошо, что приехали, — сказал он, подавая руку Табакову, — след нам промяли немножко, теперь мы шибче поедем, однака. Здорова, Родников, здорова! Ты что так сильно руку жмешь! Отдавишь! Силу не чюствуешь. Иди чяюй, мы с Иваном сами тут справимся. Старик тебя там дожидается…
Николай пошел к палатке. Улита, поджидая его, приветливо кивала ему. Она заметно постарела за этот год, и хотя она сейчас приветливо улыбалась ему, но глаза ее оставались скорбными.
— Здравствуй, Улита! — нарочито бодрым голосом приветствовал женщину Родников.
— До-ро-ва-а, Микулай, дорова! Приехали, да?
— Да, Улита, вот в армию забирают…
— Э-э! Хокан ай! Хокан ай! Иди чай пить… — она приподняла полог палатки, пропуская гостя вперед.
Низко согнувшись, унимая волнение, он вошел в палатку, ожидая увидеть в ней истерзанного страшной болезнью, умирающего человека.
Аханя сидел перед чайным столиком, скрестив под себя ноги, и, широко, радостно улыбаясь, держал в руке зажженную янтарную трубку.
На мгновение Николай радостно опешил: «Живой! Здоровый!» Но уже в следующую секунду он увидел его высохшие тонкие руки с непомерно большими ладонями, увидел худое, мертвенно-белое лицо и большие, необычайно спокойные, обращенные внутрь себя глаза, точно жил он уже в каком-то ином измерении, как бы в стороне от жизни или над жизнью, а может быть, и в самой сердцевине ее, куда нет и доступа обыкновенным людям, в святая святых недрах ее, оттуда, изнутри, он, должно быть, ощущал ее совсем по-другому, чем Родников и ему подобные, скользящие по жизни, как по гладкому прозрачному льду. Он, вероятно, ощущал ее всем своим существом, каждой клеткой, каждым нервом, каждой извилиной мозга своего. Он впитывал жизнь в себя, как пьет умирающий от жажды человек чистую родниковую воду…
Аханя отложил трубку, протянул навстречу гостю две ладони, лицо его осветилось радостью:
— Колья! Здравствуй, Колья! Приехали, да? Окси!
Ладони у старика мягкие, безвольные. Николай сжимает их осторожно, ласково приговаривая:
— Здравствуй, Аханя! Здравствуй, дорогой! Вот в армию меня призывают. Хорошо, что встретились с тобой.
От него терпко пахнет больницей. Николай боится смотреть ему в глаза, смущается, мучительно подбирая тон, он не знает — громко ему сейчас говорить или тихим голосом, весело или печально, он боится обидеть его. Но Аханя уже сам предлагает тон. Указав Николаю на оленью шкуру рядом с собой, восторженно сказал:
— Окси! Какой большой ти стали — настоящий нюча! Садились тут, чай пей, рассказывай, как собуль ловили, моя тибе Магадане письмо получали, шибко радувались! Раздевались нада — жарко тибе, ехать сичас шибко плохо, будим наст дожидались.
Николай снял бушлат, шапку, кинул все это в угол палатки. Улита принялась выставлять на столик чайную посуду, заваривать в фаянсовом чайнике свежий чай, время от времени она с любопытством посматривала на Родникова.
Аханя вновь взял трубку, долго раскуривал ее, наконец, раскурив, удовлетворенно улыбнулся, точно сделал какое большое и важное дело.
— Кодарчан мине сказали: ти много собуль ловили, шибка хороший охотник стали. Иво сказали: тибе речка провалились, да? Чуть не замерзли, однако, серавно палатку ползком ходили, печка зажигали, так, да? Окси! Шибко хорошо! Праульно, так нада! Расскажи, как тибе кораль строили? Как тибе собуль ловили?.. Моя шибко хотели тибя слушали!
Старик поудобней умостился на шкуре, ободряюще кивнув Родникову, приготовился слушать, но раздались шаги, и в палатку вошел Табаков.
— Здравствуй, Аханя! Здравствуй, Улита! Ага, чаек есть, свежий — отлично! — Он поздоровался с Улитой, с Аханей, тотчас разделся и принялся возбужденно рассказывать о встрече с пастухами, о том, как Родников раздаривал свои вещи пастухам, как, проезжая мимо кораля, они вспугнули молодого медведя и как собаки ринулись за ним вдогон, едва не разбив нарту о пень.
Пришел Осип, принес бутылку водки. Улита еще не успела налить в чашки чай, и в них тотчас была налита водка. Родников попросил Улиту налить ему чаю.
Аханя смотрел на свою порцию с брезгливой нерешительностью, но вдруг, с отчаянием махнув рукой, виновато посмотрев на Николая, взял чашку, поднес к губам и, закрыв глаза, запрокинул голову, выпил водку и тотчас, задохнувшись, сморщившись, не открывая глаз, зашарил перед собой левой рукой. Улита догадливо сунула в нее кружку с водой. Старик выпил воду, но это, вероятно, мало помогло, он приоткрыл глаза, а лицо его по-прежнему выражало страдание.
— Ничего, Аханя, сейчас пройдет, — сочувственно сказал Табаков. — На-ка вот, заешь, — и он протянул старику кусочек сырой оленьей печенки.
— Не нада эту! — торопливо проговорила Улита. — Он такой кушать не могут! Только жидкий могут пить — другой не могут.
Но старик поспешно взял печенку и начал жевать ее, прожевал, отдохнул и с отчаянным усилием проглотил… Несколько мгновений он как бы прислушивался к тому, что происходит у него внутри, и вдруг, качнувшись вбок, раздвинув руками лиственничные ветки, судорожно вздрагивая, отрыгнул все, что съел и выпил. Затем, отвалившись на оленью шкуру, тихонько застонал и, продолжая вздрагивать, стал вяло растирать рукой грудь. Только теперь Николай невольно обратил внимание на то, что рубашка и брюки на Ахане те самые, которые он купил ему месяц тому назад и отослал в больницу. «Ах ты, Аханя, Аханя, дорогой ты мой…» — Николай тревожно и вопросительно посмотрел на Улиту.
— Может, ему лекарство какое-нибудь дать — легче будет?
— Не-ет, ни надо никакой лекарство, — скорбно покачала головой Улита. — Иво всегда так делают, когда устанут. Нада кукуль стелить. — Она пробралась в угол палатки, расстелила кукуль. — Пускай иво немножко поспать нада, отдыхать нада, потом иво опять могут сидеть, говорить немножко. — Она вздохнула и, подвинувшись к старику, стала приподнимать его за плечи, уговаривая лечь.
Николай бросился помогать, вдвоем они осторожно уложили Аханю на распахнутый кукуль, прикрыли легким, обшитым цветастым ситцем, заячьим одеялом. Все это время Аханя, не открывая глаз, тихо постанывал, бледное лицо его покрылось мелким бисером пота. Он что-то тихо сказал Улите, она так же тихо ответила ему и тотчас, вернувшись к столику, принялась сосредоточенно разливать чай. Мужчины скорбно молчали. Но вот Аханя перестал стонать, ровно задышал — вероятно, уснул или просто затих.
— Пей, пей, Микулай! Чиво? Холодный чай будут, — громко сказала Улита, пододвигая Родникову чашку с чаем. — Иво будут долго спать, шибка устал иво. Ты тоже нада спать. Всем спать нада. Ночью ехать будем, когда уснем?
— И то верно, — согласился Табаков, — вздремнуть бы не мешало. Эта ночная езда по насту хуже наказания, в тундре-то хорошо, а в тайге того и гляди нарту об дерево расшибешь или ноги размозжишь.
— А я вот, паря, и зашиб уже, — Осип показал пальцем на свое левое колено. — Ка-ак долбанулся! Ажно слезы из глаз брызнули… Как ты думаешь, Иван, долго наст еще продержится? Успею я за четыре дня вернуться?
— Успеешь! На пустой-то нарте мигом домчишь — хоть и растороп захватит. Судя по времени, наст еще дней десять должен продержаться, главное, чтобы хмарно не сделалось — в пасмурную погоду насту не жди.
Допив чай и занеся в палатку кукули, каюры легли спать. Улита, сложив в ящичек чайную посуду и убрав столик, тоже легла. В палатке стало тихо, лишь негромко похрапывал в кукуле Осип да потрескивали в печке горящие поленья. Родников то и дело тревожно прислушивался к дыханию Ахани.
«Странно, — думал он, — вот угасает рядом с нами человек, мучается, раздираемый страшной
