вторую ларгу. Через два часа охотники закончили промысел, перетаскав добычу в одно место. Ахане повезло: он убил большую серую нерпу, которую с трудом вытаскивали на берег всей бригадой.
Пастухи очень ловко отделяли шкуры от сала. Николка тоже попытался снять шкуру со своей акибы, но непослушный нож то глубоко прорезал мездру, то оставлял на ней ошметья сала и мяса.
— Ти лучше помогай шкура держать, — недовольно сказал Аханя.
Вскоре шесть ларжьих шкур были сняты без единого пореза, без единого куска жира на мездре. Перекурив, пастухи принялись разделывать нерпу. Шкуру с нее снимали не пластом, а тулунами, похожими на огромные муфты. На Николкин вопрос, зачем так странно ободрали нерпу, Хабаров пояснил:
— Из одного такого тулуна Фока Степанович вырежет тебе маут, остальные на ремни пойдут. Осенью убьем еще пару нерп на подошвы торбасов.
— А разве ларга для подошв плохая?
— Она тонковата. Из акибы сары шьют, лыжи подбивают.
Шкуры перетаскали к палаткам. На следующий день Улита с Татьяной долго полоскали их в воде, одновременно соскабливая с мездры остатки жира. Затем при помощи деревянных колышков они туго распялили промытые шкуры на земле. Когда шкуры высохнут, женщины свернут их в тугие рулоны и будут все лето, между шитьем и прочими хозяйственными делами, мездрить их скребком и мять руками — кропотливая и тяжкая работа.
Мясо акибы и ларги пастухи оставили на берегу на расклев воронам, но мясо нерпы и весь жир забрали. Жир чумработницы перетопили и наполнили им два нерпичьих желудка, находящихся в специальных кожаных чехлах. Нерпичье мясо было темно-коричневого цвета и выглядело несъедобно, но пастухи ели его с большим удовольствием, особенно хрящеобразные ласты. Николка, поборов отвращение, попробовал кусочек. Чувствовался привкус рыбьего жира. Он потянулся за вторым куском. Пастухи смотрели на него с нескрываемым любопытством.
— Ну как, тезка, можно есть? — не выдержал Хабаров.
Николка утвердительно кивнул, и все одобрительно заулыбались — пастухам, очевидно, польстило то, что он не побрезговал нерпичьим мясом.
Льдину в тот же день береговой ветер отогнал в море, и она опять остановилась на горизонте, но теперь пастухи не обращали на нее внимания.
На следующий день Фока Степанович объявил, что будет резать из тулунов мауты. Остро наточив нож, он взял в руки тулун, плавно надрезал кожу и начал осторожно врезаться дальше и дальше. Костя помогал Фоке Степановичу держать тулун и хвостик надрезанного, все удлиняющегося ремешка шириной в палец. Нож врезался в муфту-тулун по спирали, все тоньше тулун, все длиннее ремень.
Временами Фока Степанович останавливал работу, вытирал рукавом пот со лба, быстрыми движениями поправлял на оселке лезвие ножа и вновь, закусив от напряжения нижнюю губу, сосредоточенно продолжал истончать тулун. Иногда он недовольно покрикивал на Костю: «Ровней, парень, держи! Куда ты руки растопырил? Испортим маут».
Достаточно было одного неверного движения — и в ровной полоске ремня образуется коварное утончение, ремень с таким изъяном на маут уже не годится, разве что на уздечки. Но Фока Степанович был мастером своего дела, ремень извивался у его ног идеально ровной ленточкой. Наконец тулун сошел на нет — работа закончена. Ремень длиной метров в двадцать растянули от кола до кола и оставили сушиться.
— Это будет твой маут, — удовлетворенно сказал Фока Степанович Николке. — Дальше сам будешь работать над ним, Костя тебя научит.
Телята подросли, стаду уже было тесно на пятикилометровой косе. Олени часто выходили на ледяной припай, который после каждого отлива одним своим краем, обращенным к морю, ложился на дно, образуя на стыке припая глубокие конусные трещины.
Однажды в одну из таких трещин упал теленок. Костя с Николкой долго пытались извлечь его оттуда, но все усилия оставались тщетными. Трещина была извилистая, глубиной метра в четыре. Николка, обвязавшись маутом, спустился в трещину, но дна ее не достиг, застрял в неровностях ледяной ловушки, так что Костя лишь с большим трудом вытащил его обратно. Теленок настойчиво и жалобно кричал где-то в глубине ледяной пасти. Важенка, то и дело подбегая к трещине, откликалась теленку рыдающим хорканьем.
— Может, за топором сбегать? — предложил Николка. — Вырубим ступени и спустимся…
— Уже не успеем, прилив начался, — резонно заметил Костя, с жалостью поглядывая на важенку.
Прилив уже лизал нижний край припая, свинцовая зловещая вода медленно приподнимала многотонную ледяную громаду, еще немного времени — и трещина сомкнется…
— Давай я еще раз попробую спуститься. Вон там трещина пошире…
— Ты чего болтаешь?! — неожиданно рассердился Костя. — Из тебя лепешка будет! Ты что? — И уже помягче заключил, указывая глазами на трещину: — Из-за теленка жизнью рисковать не стоит. Смотри! Трещина уже смыкается!
Трещина действительно смыкалась — медленно и неотвратимо. Все глуше крик теленка. Сомкнулась трещина. В наступившей тишине отчетливо были слышны всплески волн.
Пастухи понуро побрели к стаду. Важенка осталась возле сомкнутой трещины, она недоуменно озиралась по сторонам и все обнюхивала то место, где еще остался запах следов ее теленка, — она, должно быть, не понимала, что теленок ушел от нее навсегда, и продолжала звать его.
В конце мая пастухи стали отпускать оленей на южные склоны ближайших к Варганчику сопок. На северных склонах было много еще снегу. Утрамбованный зимними ветрами, влажный теперь и плотный, он легко держал на себе не только человека, но и медведя, следы которого виднелись повсюду.
Конец мая, июнь — время медвежьих свадеб. Пастухи предупредили Николку, что в эту пору самцы- медведи жестоко дерутся между собой и вообще бывают очень раздражительны. Из предосторожности пастухи старались ходить по сопкам попарно, с заряженными карабинами. В сопках стояла зловещая тишина. Николка, наслушавшись от пастухов рассказов о медведях один страшнее другого, чувствовал себя в этой тишине весьма неуютно, то и дело тревожно озирался. Медведей видели ежедневно и помногу, но все далеко. Однажды, взобравшись на вершину гольца, пастухи увидели на ближайших сопках в разных местах сразу четырнадцать медведей. Черными шариками скатывались медведи с белых гор в бесснежную тундру. Но от таких встреч душа не холодела и сердце продолжало ровно биться. Николка чувствовал себя рядом с пастухами в полной безопасности. Вот увидеть бы медведя поближе, встретиться бы с ним один на один…
И такая встреча скоро произошла. Худяков, Шумков и Николка поднялись в то утро на седловину. Слева метрах в двухстах паслась группа оленей голов в пятьдесят.
— Николка! — сказал Шумков. — Пугни-ка их вниз, в стадо пусть бегут, а мы с Худяковым за сопочку на ту сторону глянем.
И ушли за сопку. Николка, пройдя немного, увидел невдалеке большого черного медведя. Медведь деловито и быстро шел к нему. Николка вздрогнул, сорвал из-за спины малокалиберку, дрожащими руками, просыпая патроны, зарядил обойму и ствол. Но, вспомнив, что пастухи стрелять из малокалиберной винтовки в медведя строго-настрого запретили, растерялся и словно бы обмяк, ослабел от страха. Он хотел громко закричать, позвать на помощь, но не мог открыть даже рта. С надеждой взглянул на сопочку, за которой только что скрылись пастухи, но она была пуста. Зловещая тишина стояла вокруг. Равнодушный мир окружал его. Каждой жилочкой своей каждой клеточкой ощутил он это каменное равнодушие. Только люди смогут спасти его! Скорей к людям!
Он бросился по своему следу к сопочке. Медведь тоже побежал, сильно припадая на передние лапы. Зверь бежал наперерез. Он это ясно видел — огромный и мощный, страшный в своем молчаливом неотвратимом стремлении… Николка бежал изо всех сил, не чувствуя ни одышки, ни ног под собой, бежал отчаянно, ни на одно мгновение не переставая верить, что люди спасут его. Но черное пятно росло перед глазами, а вершина сопочки все была пуста, радужные круги кружились над ней, подпрыгивая.
«Эх, пропаду!» — молнией обожгла его мысль, и в то же мгновение он услышал хлопок выстрела. Еще
