пружинной койке, застеленной мягким шерстяным одеялом.
— Когда-то здесь было огромное озеро, — сказал Хабаров. — Но с каждым годом оно все больше зарастало с берегов мхами. Прошли века, а может быть, тысячелетия, и вот оно полностью заросло — перед нами почти суша. Пройдет еще тысяча лет, и никто не заподозрит, что здесь было озеро. — Хабаров легко проткнул палкой слой мха. — Вот видишь — там темное подводное царство.
Часто после работы в стаде Николка, отстав от товарищей, ложился грудью на торфяной бугор, усыпанный розовой созревшей морошкой, и принимался есть. Вначале он ел морошку горстями, затем жменьками и, наконец, с трудом проглатывал по одной ягодке. Наедался морошки так, что клонило ко сну. А в чуме его, опять поджидало любимое блюдо — морошка, пересыпанная сухой, как опилки, рыбьей крошкой и политая нерпичьим жиром.
Каждое утро подгоняли пастухи стадо к чуму, продолжая вылавливать немногих оставшихся телят, которых было не так сложно уже поймать, как высмотреть: неклейменые телята растворялись в массе клейменых.
К полудню начиналась жара, над стадом невесть откуда зависала пестрая ядовито-жгучая туча гнуса. Приходилось бросать клеймение и разжигать вокруг стада дымокуры из гнилушек и сырого мха. Олени непрерывно взбрыкивали и пританцовывали, точно стояли на горячих углях, то и дело тыкались мордами в мох, сдирая с ноздрей раздувшихся от крови слепней и комаров. Но слепни вновь и вновь, как пули, впивались в оленьи губы, набивались в ноздри, под глазницы и во все те участки тела, куда можно было беспрепятственно и безнаказанно вонзиться и капля по капле жадно высасывать кровь.
«Бедные-бедные животные, — с жалостью думал Николка. — Ну хотя бы хвост вам природа дала, как у лошади. А Хабаров говорит, что в природе все совершенно. Почему же хвоста у оленя нет?»
Казалось, вот-вот стадо взорвется, расплещется мелкими брызгами, испарится от невыносимой жгучей боли, сквозь топот и клекот слышен был несмолкаемый, нудный, с ума сводящий комариный гуд. Иногда олени сбивались тесно друг к другу и начинали медленно идти по кругу в одну сторону, все быстрей, быстрей — и вот уже крутится стадо огромным бешеным водоворотом, глухо гудит земля, сотрясается воздух, и кружатся, кружатся олени, пока не подует с какой-нибудь стороны слабый ветерок, и вот уже весь табун шумной лавиной идет против ветра. Чаще всего ветры дули с перевала, за которым соблазнительно блестело прохладное море, — туда и стремились олени. Кормились животные большей частью ночью и на рассвете. Ночи были уже прохладными, рассветы с росой и туманами — близилась осень.
Был у пастухов короткий ветхий неводишко. Однажды Николка с Костей унесли его на речку, выбрали небольшой плес, закинули невод и вытянули десяток зубатых горбуш и кетин. С той поры стали пастухи посылать их на речку каждый день.
Высокая трава по-над речкой сплошь была перетоптана медведями. На песчаных и галечных косах там и сям виднелись кучки обезглавленных разлагающихся лососей, иные кучки были присыпаны песком, галькой, тальниковыми ветками и лопухами. Кое-где лососи, разбросанные по берегу, еще не успели разложиться, лишь чуть-чуть подвялились на солнце.
Вдоль берега речки тянулась глубокая торная медвежья тропа. Но самое удивительное для Николки было то, что Костя относился ко всем этим более чем настораживающим фактам абсолютно равнодушно, и мало того — он часто не брал с собой карабин.
— А зачем карабин? — с невероятной беспечностью спрашивал Костя. — Карабин сейчас лишняя тяжесть, медведь сытый, он рыбалит, ему не до нас. Не тронь его, и он тебя не тронет.
Но при всей своей кажущейся беспечности на самом деле Костя был предусмотрительным. Едва лишь солнце подступало к горизонту и дневная жара спадала, он быстро складывал пойманную рыбу в мешки, переходил на другую сторону речки, без задержки пересекал полосу невысоких тальниковых зарослей, пробегал метров сто по болоту, взбирался на высокий торфяной холм и лишь после этого успокоенно садился, закуривая и, кивая в сторону речки, шутливо произносил:
— Вторая смена пошла на рыбалку!
И действительно, из стланиковых зарослей, пересекая обширное болото, как танки в наступление, шли медведи. Медведи шли! Их было много — иногда до трех десятков сразу насчитывал Николка, не сходя с места. Поверят ли, если он когда-нибудь об этом расскажет? Подойдя к речной пойме, медведи на некоторое время окунались в высокие травы и тальниковые заросли, помелькивали только их черные покатые спины, но вскоре они один за другим в разных местах выходили на реку и принимались что-то обнюхивать.
В этот момент Костя, тщательно затушив папиросу, начинал вновь торопиться:
— Ну ладно, покурили. Теперь нам делать тут нечего. — Он словно умышленно не желал показывать Николке самое интересное…
— Костя! А Костя! — уже на ходу спрашивал Николка. — А что будут медведи делать, если близко сойдутся? Драться будут, да?
— Близко они редко сходятся, у них есть такая дистанция между собой, которую они не нарушают. Летом эта дистанция большая, зимой еще больше, а сейчас она самая маленькая, как у нас в палатке: хочешь не хочешь — терпи. А вообще-то бывает, что и дерутся, конечно.
— А как они дерутся, насмерть, да?
— Бывает и насмерть.
— А ты видел, как они дерутся?
— Видел.
— Ну и как это было? Расскажи.
— Да чего там рассказывать? Дрались и дрались, чего хорошего… — Косте явно не хотелось рассказывать. — Ну, ревут они сильно, когда дерутся, как быки, аж мороз по спине пробегает. Лапами друг друга бьют, как по бочке пустой: бум! бум! Зубами грызут, бегают друг за другом, на дыбы становятся, обхватывают друг друга, но больше колотятся лапами, как боксеры, и ревут непрерывно, пока кто-нибудь из них не убежит. Еще видел, как один другого задрал насмерть. Оба здоровые были, как два амбала, все кусты вокруг переломали и кровью забрызгали. Наконец один другого убил, всю кожу ему с боков лентами изодрал, землей присыпал и ушел.
От таких рассказов у Николки тревожно колотилось и замирало сердце. Однажды, увлекшись рыбалкой, Костя с Николкой чуть припозднились. Костя, складывавший рыбу в мешок, выпрямился и вдруг, схватив Николку за рукав, стремглав побежал на ту сторону, поднимая каскады брызг. Николка сразу понял, в чем дело, и не отставал от Кости ни на шаг. Оба они мчались через кусты, через болото, как молодые олени, за которыми гналась целая свора собак. Лишь на вершине холма, на излюбленном месте, пастухи, задыхаясь от бега, оглянулись на речку. На том месте, где был расстелен их невод и где они только что складывали в мешок рыбу, деловито расхаживал медведь.
— Прозевали малость, — виновато сказал Костя, отжимая мокрую штанину. — Выпрямился я, гляжу, а из травы прямо к нам спина его движется. Хорошо, что вовремя заметил, а то бы смеху было…
— Да уж конечно, насмеялись бы мы с тобой до слез, — охотно поддел Николка товарища и, чтобы доконать его, продолжал тем же тоном: — Ты же говорил, что медведь сейчас сытый, человека не тронет, а сам так драпанул, что даже рыбу свою не успел прихватить.
— Береженого бог бережет, — весело засмеялся Костя.
Иногда Николке казалось, что медведей в этой местности гораздо больше, чем оленей в стаде. Это был не медвежий угол, это было настоящее медвежье царство.
Однажды два медведя, не обращая внимания на лай собак, осмелились подойти близко к чуму, один из них начал обнюхивать камень, на котором Татьяна все время чистила рыбу, другой стал медленно двигаться к стаду.
— Вот какие нахальные! — возмутился Фока Степанович, хватая карабин.
Хабаров и Шумков последовали его примеру. Николка тоже схватил свой карабин, намереваясь пристроиться к уходящим охотникам, но Костя, неодобрительно покачав головой, тихо сказал:
— Положи свою железяку — ты только помешаешь им.
Фока Степанович, обернувшись, погрозил Николке пальцем.
«Вот еще, маленький я, что ли!» — обиделся в душе Николка, но виду не подал.
Медведя, который обнюхивал у ручья камень, пастухи убили тремя выстрелами. Второй медведь в
