панике ринулся на стадо, расколол его надвое и скрылся в зарослях. Напуганных, разбежавшихся оленей собирали пастухи два дня. Собрав стадо, Фока Степанович, Костя и Шумков долго ходили по нему, что-то пристально высматривая. В их руках не было маутов, значит, они не собирались ни клеймить телят, ни отпиливать корбам концы рогов.
— Чего они ищут? — недоуменно спросил Николка у Хабарова.
— Оленей считают.
— Да разве их сосчитать без калитки?
— А они не всех подряд считают — только самых приметных, тех, которых знают. У одного оленя, скажем, рог оригинально выгнут, у другого морда горбоносая, у третьего белые тапочки на передних ногах, у четвертого темное пятно на боку. Фока Степанович, например, около сотни приметных голов в памяти держит. Костя, наверно, даже больше, а старик Аханя — тот вовсе каждого четвертого оленя знает. Ходят сейчас они по стаду, и каждый из них всех приметных оленей узнает и перечисляет: горбоносый здесь, криворогий здесь, белоногий здесь, а тот, у которого темное пятно на боку, исчез, нету его в стаде, и длиннохвостого тоже нет. Олень — животное компанейское, один он не уйдет, обязательно группой. Поэтому, если одного приметного оленя в стаде не хватает, значит, не хватает минимум дюжины. Усвоил?
— Усвоил, — кивнул Николка.
После долгого осмотра пастухи не досчитались четырех приметных оленей.
На следующий день начали поиски. К вечеру все пастухи, кроме Шумкова, сошлись возле стада. Потерянных оленей никто не пригнал.
— Может, за перевал ушли — к морю? — рассуждали пастухи.
— А может, и обратно на Пронькино ушли. Подождем Шумкова, вдруг он пригонит.
И Шумков действительно пригнал десятка два оленей, которые, забежав в стадо, сразу бесследно растворились в нем.
Хабаров лукаво взглянул на Николку:
— Что, тезка, наверное, удивляешься: зачем такая канитель из-за десятка оленей? Нашли их, а стадо вроде и не увеличилось. Но представь: сегодня пастух за одним оленем не пошел, завтра на десяток рукой махнул, а к моменту корализации, глядишь, половины стада уже нет.
— Я вовсе и не думал так, — сердито пробурчал Николка.
— Ты не сердись, — улыбнулся Хабаров. — Я ведь не в упрек тебе сказал об этом, а просто пример привел, от соблазна, так сказать, предостерегаю.
Вскоре стадо вытоптало пастбище, пришлось откочевать за перевал.
Теперь олени спасались от гнуса на морской, обдуваемой ветром косе, но и гнуса становилось с каждым днем все меньше и меньше. Наступила для оленей самая благодатная — грибная — пора. А пастухам прибавилось работы. В поисках любимого своего лакомства — грибов — олени, разбившись на мелкие группы, забирались в невероятно глухие места, в самую чащу ерниковых зарослей, где, казалось, невозможно было бы пролезть не только рогатому оленю, но и человеку. Обычно пугливые, они теперь вовсе потеряли страх. Иной олень, поедая грибы-обабки, допускал человека буквально на пять шагов, но и после этого отбегал неохотно. Находились среди оленей и такие хитрецы, которые, заслышав пастуха, затаивались в надежде, что пастух пройдет мимо, не заметив их. Нередко так именно и случалось, и приходилось вновь и вновь прочесывать кусты, выпугивая из них скрывшихся оленей.
В верховьях безымянного ручья в сырой котловине была у пастухов на примете плантация дикого лука. Шли пастухи мимо котловины, нарвали кто во что мог луку. Вечером Татьяна мелко изрубила весь лук, пересыпала его в специальную кожаную сумку, перемешала его там с солью.
— Отличные витамины на зиму! — сказал Фока Степанович. — Завтра мешок возьмем, нарвем побольше.
Но, придя назавтра к плантации, увидели пастухи, что лук перетоптан и начисто выщипан оленями.
— И чего они хорошего нашли в этой горькой траве? — разочарованно сказал Николка.
— Как что? — удивился Костя. — То же, что и ты, — витамины. Причем, кроме человека и оленя, дикий лук никто не ест — ни медведь, ни баран.
Ежедневная ходьба по кочкаристой тундре, по ерниковым и стланиковым зарослям, по высоким гольцам хотя и изнуряла Николку, но никогда его не угнетала, даже напротив — ходил он в любое место с большой охотой, ибо во время ходьбы многое видел, многому учился. Иногда ему казалось, что он не живет, не работает, а, находясь в каком-то небытии, между землей и небом, с большим трудом перелистывает огромные страницы загадочной необъятной книги, в которую свободно уместились и солнце, и звезды, и деревья, и травы. Весь мир — от бескрайнего моря до мельчайшей росинки — отражался, как в зеркале, в этой чудесной книге. Многое в перелистанных страницах Николка не понимал умом, но все принимал близко к сердцу: хорошее — с пылким юношеским восторгом, плохое — с непримиримым, неуемным возмущением, непонятное старался понять во что бы то ни стало. Но крепко хранила свои тайны матушка-природа, надежно прятала их от людского племени за семью печатями, за семью замками. Да и только ли от людского племени? Не все ли едины перед ней: и дерево, и камень, и человек, и зверь, и птица? Каждый живет сам по себе, не зная друг о друге ничего или почти ничего, но вместе с тем все неразрывно связаны друг с другом, все едины и равноправны перед ее лицом, перед ее законами.
Примерно так размышлял Николка после того, как услышал от Хабарова целую лекцию на эту тему, в конце которой тот заявил:
— Все дальше проникая в космос, в глубины морей, в секреты земли, в тайны атомного ядра, человек изучает не космос, не море, не землю, не ядро атома — он познает самого себя. Он хочет посмотреть на себя с разных сторон, в том числе и из глубины космоса, ибо лицом к лицу лица не увидать. Если человек познает себя — значит, он познает все, и тогда ему незачем жить, но, к счастью, все познать невозможно — это истина. Возможности разума грандиозны, разум наш — это космос, к познанию которого мы только-только приступили. Удивительные, грандиозные открытия ждут нас в будущем! Познавая себя, мы попутно узнаем, откуда и куда сыплются зерна-звезды, кому они светят и какой пройдоха на какой чертовой мельнице вертит жернова галактик. Удивительное это будет время, Николка! Удивительное!.. А все-таки наше время несказанно лучше. Почему? Да потому, что оно наше, Николка, потому, что мы, как сказал поэт, в нем дышим, боремся и живем. Лично я не хотел бы перенестись на постоянное жительство ни в прошлые века, ни в будущие. Разве только в командировку на месяц-два, но с непременной гарантией возврата.
Если бытие свое Николка сравнивал с изучением необъятной загадочной книги, то пастухов он сравнивал с комментаторами ее, а Хабарова среди них ставил на особое место и смотрел на него почтительно, с напряженным вниманием и как бы снизу вверх. Нет, не мог он обижаться ни на учителей своих, ни на жизнь, представлявшуюся ему не в розовом свете, а во всем своем естестве, с богатой палитрой темных и светлых тонов.
С каждым днем удерживать оленей в стаде становилось все трудней. Самцы-корбы часто дрались из- за важенок. Близился олений гон. Шестидесяти корбам пастухи уже успели обрезать ножовкой концы острых, как вилы, рогов, но еще оставались корбы с необрезанными концами. Их-то и отлавливали сейчас пастухи. Но нелегкое это было дело, тот самый корб, которому весной любой из пастухов мог бы свернуть шею, теперь, накануне гона, преобразился в сильного зверя. Сам вид его уже внушал окружающим некоторую долю страха — шея корба была непомерно раздута, с острых опасных рогов свисали лохмотья кожи, глаза наливались кровью, ноздри нервно раздувались. Такого корба с трудом удерживали на мауте двое пастухов, а двое других с трудом опрокидывали его на бок и затем наваливались на него всей, бригадой. Отпиливали корбу только самые острые концы рогов, с таким расчетом, чтобы он не мог изувечить или убить соперника, но чтобы мог и драться, и давать отпор, и отгонять от важенок докучливых бычков- двухлеток, которые ватагами крутились вокруг важенок. При виде бегущего к ним корба они тотчас разбегались в разные стороны.
— Костя! А когда же гон начнется? — спрашивал Николка.
— Да уж скоро — дней через десять откочуем на Эткилан, там и распустим оленей.
— Как это распустим — совсем, что ли?
