шагах два ярко-зеленых светящихся глаза. Усатая тигриная морда с полураскрытой пастью неотрывно смотрела на Евтея своими демоническими глазами.
— Куда прешь! Куда прешь, чертова немочь!! — испуганно закричал Евтей, держа тигрицу на прицеле, и повторил зычным голосом, но уже не для того, чтобы испугать тигрицу, которая продолжала стоять не шелохнувшись, как изваяние, а скорей для собственной бодрости повторил: — Куда пре-ошь! Счас пальну промеж глаз, а ну марш отсюда!
Но в это время, вероятно почуяв мать, заурчал, зарявкал в срубе молодой тигр. Тигрица резко повернула голову к срубу, глаза ее тотчас потухли, и Евтей увидел могучего зверя в профиль. Оглушительно и страшно рявкнув, так, что у Евтея внутри все оборвалось и тело сделалось на мгновение каменно непослушным, тигрица, стоя к нодье боком, вновь застыла, наставив уши к срубу и вся подавшись к нему... Невольно, против желания своего, Евтей прицелился зверю в висок, чуть пониже уха, указательный палец лег уже на спусковой крючок, и кто-то уже вкрадчиво подсказывал стрелку, что этим вот выстрелом он раз и навсегда избавится от опасного своего врага, а заодно и решит все проблемы с пищей, ведь тигриное мясо не только вкусное, но даже целебное... Стреляй! Стреляй, Евтей, что же ты медлишь? Никто, кроме членов бригады, не узнает об этом, а если и узнает, причина к оправданию есть — самооборона! Тигрица-то рядом совсем... Стреляй, Евтей! Стреляй, не раздумывай! И, боясь подчиниться этому своему желанию убить врага, боясь взять на душу грех, не в силах дольше испытывать нервы свои, Евтей выстрелил чуть выше головы зверя. Тигрица, точно стеганули ее бичом, подпрыгнула, резко повернулась к нодье и, сверкнув глазищами, угрожающе зарявкала, в то же время тихонько пятясь в темноту.
— А-а, не понравилось?!! — торжествующе вскричал Евтей. — Марш! Марш отсюда!! Мать твою... — И, выругавшись, выстрелил еще.
Этот выстрел громыхнул как-то особенно оглушительно — тигрица, сверкнув глазами и рявкнув недовольно, круто развернулась, сделала прыжок и канула в темень. Чуть помедлив, Евтей выстрелил в третий раз, затем, взяв пустой котелок и кружку, принялся стучать ими друг о друга, дико крича, улюлюкая.
Опять зарявкал молодой тигр в срубе, но мать уже не ответила ему. Перестав стучать, Евтей тревожно прислушался: тихо потрескивало пламя нодьи, монотонно шуршал снег, гулко и торопливо стучало в груди сердце. Зарядив карабин и поставив его на предохранитель, Евтей прошел под навес, устало опустился на пихтовую подстилку, налил в кружку теплой воды из чайника, принялся пить ее, терпко пахнущую дымком, жадными, торопливыми глоточками, удивленно косясь на свои крепкие узловатые ладони, — вяло обхватывая кружку, они мелко-мелко дрожали.
— Ну дак чо, Павелко, что делать-то будем? Надо совет держать, — с тоской поглядывая на чуть заголубевшее оконце, сказал Савелий. — Снег-то не перестает, надобно что-то делать, как думашь?
— Как скажете, так и сделаем, — вяло откликнулся Павел.
— Ну я маракую так примерно, — Савелий оглянулся на сидящего у порога сына: — Николай по такому снегу все одно не ходок. А и нам сидеть тут не резон. Надо скорее выходить на пасеку, да и Евтей с Юдовым скоро все сушины вокруг сруба сожгут. Тигра надо в клетку пересаживать да на зообазу отправлять. Мое такое предложение: давай сёдни пробьем тропу в сторону пасеки, сколько сможем, и вернемся сюды, а завтра по энтой тропе Николая поведем. Ежели до пасеки завтра не сможем дойти, сделаем нодью, а уж на третий день хоть на четвереньках да выберемся к пасеке. — Савелий с беспокойством посмотрел на Павла, нетерпеливо спросил: — Так или нет? Аль у тебя есть другой план?
— Я бы другое предложил, Савелий Макарович, — раздумчиво сказал тот.
— Ну дак чо? — обрадовался и насторожился Савелий. — Предлагай, я к тому и спросил: одна голова — хорошо, две — лучше...
— А третью голову вы уже не берете во внимание? — насмешливо спросил Николай.
— Присоединяйся, никто не запрешшат, — холодно сказал Савелий и, помедлив, добавил хмуро: — Ежели послушал бы Павла да не поперся бы на энту прокляту гору, глядишь, в тот же день и тигру поймали бы, и ногу сохранил бы...
— А зачем же ты и сам поперся на нее, если умный такой?
— А потому и поперся, что дурень был!
— А теперь, значит, поумнел? — усмехнулся Николай.
— А теперь поумнел! — вызывающе повысил голос Савелий. — Да, поумнел! Не усмехайся! Сёдни вот целу ночь лежал не спамши, всяко разны думы передумывал: теперь вот умней, кажись, стал, и, даст бог, ишшо поумнею. А ты вот, гляжу, и не желашь умнеть-то — усмехаешься! Спеси, гонору много... И я дурак старый... — Савелий безнадежно махнул рукой, нетерпеливо кивнул удивленному Павлу: — Давай, излагай план свой, надобно скорей бежать отсюдова.
— План мой таков, Савелий Макарович. — Павел оживился, но все еще продолжал посматривать на бригадира с удивлением. — Я думаю, что два и, тем более, три дня нам терять на выход к пасеке нельзя. У Евтея с Юдовым сегодня последняя нодья догорает, и придется им валить сушняк для костра. У костра, сами знаете, какая ночевка — мученье! Да и сушняка там на сутки-двое всего. К ним придется пробиваться день, да пока тигру в клетку перегонять... Словом, крайний срок — через два дня нам надо быть у них. Это первое... — Павел неуверенно посмотрел на Николая, сосредоточенно подкладывающего в печь дрова.
Савелий, вероятно истолковав взгляд Павла по-своему, обернувшись к сыну, поторопил его:
— Побыстрей дрова пихай, видишь, с открытой дверцей она, проклятая, ишшо хуже дымит. Надымил, ажно в горле першит... Ну дак чо на второ, сказывай!
— А во-вторых, — уверенней продолжал Павел, — на костылях Николай до пасеки и за два дня не дойдет. На лошади если сюда приехать — тоже не выход, и долго это, а ему нужна помощь немедленная, и местность здесь — буреломник да болото.
— Ну дак чо теперь, помирать ему тут? — рассердился напряженно слушавший Савелий. — Не пойму, к чему клонишь?
— Зачем помирать? Пускай живет на здоровье! — заулыбался Павел, но, увидев, что Савелий начал нервно теребить бороду, торопливо и серьезно обратился к Николаю: — Скажи, сколько килограммов ты весишь?
— Зачем это знать тебе? — настороженно спросил Николай.
— Я же серьезно спрашиваю.
— Ну, допустим, семьдесят два килограмма, что дальше?
— Я так и думал! — удовлетворенно кивнул Павел. — Семьдесят два плюс одежда, итого — восемьдесят кило. До пасеки, если идти напрямик, километров семь-восемь. А мне не однажды приходилось из тайги выносить в промхоз мясо и кабана, и изюбра... Да еще и капканы, и приманка, и карабин — килограммов на семьдесят грузу набиралось. Вытаскивать за пятнадцать километров, и ничего, терпимо...
— Ты что же, предлагаешь вытащить меня из тайги на себе, как борова? — едко усмехнулся Николай.
— Совершенно верно, только не как борова, а как больного человека.
— Ну-ну, спасибо, — продолжал усмехаться Николай. — Только, во-первых, жидок ты, конек-горбунок, упадешь подо мной на первом километре. Во-вторых, я просто не сяду на тебя.
— Ты это, Павелко, сурьезно предлагашь? — недоверчиво спросил Савелий, беспокойно заерзав вдруг и заозиравшись, точно потерял что-то.
— Нам нынче не до шуток, Савелий Макарович.
— А как же ты его понесешь, на закорках-то разве удержишь? Ну, тигру-то я видал, как ты пер, — крепок, не сумлеваюсь. Так ведь тигра в мешке, мешок с лямками... А так руками надо под коленами держать — не удержишь долго-то? Кабы вот на лямках...
— Так я, Савелий Макарович, это дело еще с десятого класса освоил! — улыбнулся Павел. — Кольку Кузьмина тащить вот так же пришлось. Женьшень пошли искать на Каменную горку, а его там змея укусила. Взял я Кольку на спину, да скоро и в самом деле руки онемели. Ну тогда я привязал к пустому рюкзаку перекладинку, вроде качели, веревочные стремена к брючному ремню пристроил. Сел Колька на эту перекладину, ноги в стремена, обхватил меня за шею, и четыре километра до поселка я его чуть не галопом провез. А он ведь, сами знаете, громила какой против меня. Так что, Савелий Макарович, затея эта вполне
