поросенка шел невероятно аппетитный запах. А еще его хотелось рассмотреть. Это по крайней мере. Но сержант и с этим справился – и ничего он не рассматривал. И он даже вообще ни разу на всем обратном пути не придержал Мари. А когда он подъехал к колонне, то теперь уже смущенные солдаты, в свою очередь, старались не рассматривать его, и, это особенно, его добычу. А он, вскричав:
– Сокровища Кремля! – подбросил вверх, над ними, поросенка.
Жерди голодных рук поспешно вскинулись к добыче – и она тут же бесследно исчезла. А сержант, как ни в чем ни бывало, пришпорил лошадь и двинулся дальше. Правда, как же это «ни бывало»?! Бывало, конечно, и очень противно! Поэтому сержант очень спешил, еще немного – и он затерялся бы в колонне, точнее, в этой толчее, неразберихе…
Но тут его окликнули:
– Дюваль! Его светлость желает видеть тебя!
Сержант осадил лошадь, оглянулся, увидел на той стороне дороги маршала, и это его совсем не обрадовало. А когда сержант увидел там рядом генерала, то он совсем помрачнел. Вот так всегда, мрачно подумал он, всё одно к одному! Но служба есть служба. Сержант резко развернул лошадь и направил ее прямо на колонну. Там стали поспешно, суетливо расступаться. Дюваль пересек дорогу спешился и отдал честь поджидавшему его маршалу. А на генерала он даже не глянул, а только с досадой подумал, что вот и опять он нарушил приказ – на этот раз покинул строй – и теперь опять этот негодный Оливье, конечно же, с превеликой радостью воспользуется этим, чтобы…
Но дальше думать было некогда: маршал, нахмурившись, шагнул к Дювалю – и тот застыл навытяжку, правда, шинель его была распахнута не по уставу…
Вот и прекрасно! Медаль, протянутая маршалом, впилась сразу в мундир! Дюваль растерянно сказал:
– О, ваша све…
– Молчи! – резко одернул его маршал.
Дюваль замолчал. А маршал отвернулся, отступил – и так и замер, отвернувшись. Дюваль скосил глаза на генерала, и тот кивнул ему – мол, ступай прочь, проваливай. Дюваль пожал плечами, медленно вернулся к лошади и неловко, как-то боком, сел в седло.
Когда он наконец отъехал, Оливьер повернулся к маршалу и тихо сказал:
– Ваша светлость, казаки хотели заманить его в ловушку, какая же тут храбрость!
Но маршал не пожелал отвечать генералу, а развернулся и пошел к карете.
Мадам, прекрасно видевшая все через окно, с улыбкой встретила его. И еще даже сказала:
– Значит, жив еще задорный галльский дух! Этот гусар – настоящий герой!
– Да, несомненно, – сухо согласился маршал, уселся поудобнее, велел Клоду трогать. Карета с трудом тронулась. Маршал закрыл глаза и вновь как будто задремал. Значит, к нему обращаться нельзя. Тогда Мадам повернулась к Оливьеру и со всей возможной любезностью тихо спросила:
– Генерал, а что будет со мной?
Оливьер растерялся, не зная, что и ответить. Тогда, после некоторого молчания, за генерала ответил маршал:
– Мы не воюем с дамами, – сказал он, не открывая глаз.
– Так я свободна? – осторожно спросила Мадам.
– Н-не совсем. Вы поедете с нами. Конечно, не в этой карете… Но ваша безопасность будет обеспечена.
Однако же такой ответ, да еще при таких обстоятельствах, вряд ли мог вселить надежду. Поэтому Мадам тихо сказала:
– Я одинокая вдова. – Тут голос у нее впервые дрогнул. – Я думала, что все уже позади, что мне наконец поверят. Но…
– Так сидели бы дома! – гневно отрезал генерал и отвернулся.
А маршал Франции…
Пройдет еще три года, и он, не расстрелявший женщину, сам будет приговорен к расстрелу за верность присяге и своему императору. Его выведут на площадь Обсерватории, и там он сперва раздаст нищим милостыню, а после, отойдя к стене, повернется лицом к своим бывшим солдатам и громко скомандует: «Пли!»
Артикул третий
СЕРЖАНТУ ДОВЕРЯЮТ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ТАЙНУ
Ярко светило утреннее солнце. Бравый сержант неторопливо ехал рядом с пехотной колонной. Из-под небрежно расстегнутой шинели как бы невзначай поблескивала медаль. Идущие сбоку солдаты почтительно перешептывались, глядя на награду. Да это и неудивительно, потому что отличиться в славной кампании дело нехитрое, а вот ты попробуй прославиться при отступлении! Да, подобная слава почетней вдвойне…
Однако же сержант был мрачен, медаль ничуть не согревала его душу. И то сказать: с чем он возвращался из похода? С едва затянувшейся раной и разбитой надеждой. За день до генерального сражения Дюваль был ранен картечью при взятии Шевардинского редута, лишился лошади, а после почитай два месяца провалялся в лазарете Колоцкого монастыря. Поначалу раненых обещали отправить в Смоленск и сразу дальше, во Францию. Потом стали объяснять, что прямо сейчас сделать это не так просто, надо сперва подождать. И сержант ждал. То есть лежал в просторной келье, смотрел на образа неведомых ему русских святых и думал о всяком. Так, сначала он думал о том, что он будет делать, вернувшись в родной Бордо. Потом он живо представлял себе, сколько же будет радости у тех, кто доживет до того дня, когда их отправят в Смоленск. А потом, устав ждать, он просто стал думать о том, что главное в жизни – это не обманывать себя, а трезво смотреть в глаза действительности. Действительность же в те дни была такова, что он с каждым днем всё слабеет и слабеет, и, значит, скоро умрет. То есть в совершенной точности сбывается то, что ему еще весной было предсказано: это его последняя кампания. Но, правда, тут же уточнял сержант, в том предсказании вовсе ничего не говорилось именно об этом монастыре. Так что вполне возможно, что какие-то изменения в его судьбе еще вполне могут иметь место.
И ведь так оно в дальнейшем и случилось! Семнадцатого октября из окон монастыря увидели, как неподалеку, по старой Смоленской дороге, потянулись на запад первые отступающие полки Великой Армии. Колонны проходили мимо, они возвращались на родину, они пока что еще были целы и невредимы. Однако уже и тогда каждый из отступавших думал только о себе, и поэтому о раненых никто не вспоминал. И тогда все те из этих несчастных, у кого еще достало хоть немного сил, вышли, а то даже и выползли на дорогу и стали умолять своих более счастливых товарищей забрать их с собой.
Но никто не желал потесниться в повозке.
Раненые плакали, кричали, умоляли, ругались. А некоторые, и среди них был Дюваль, просто молчали.
Армия проходила мимо, раненые оставались. Но не все были равно покорны судьбе, и поэтому очень скоро вслед за руганью… Ну, если человек вооружен, то, вы же понимаете…
Так что обо всем этом очень скоро стало известно самому императору – и уже к полудню был оглашен приказ, чтобы в каждую повозку брали хотя бы по одному раненому. Раненых, конечно, брали, но при первой же малейшей возможности от них избавлялись.
Вот так и сержант вновь оказался в обочине, не проехав во Францию и десяти верст. Повязки у него ослабли, рана открылась и начала кровоточить. Темнело, сержант лежал ничком, слушал, как скрипят едва ли не над самой головой колеса, и думал о том, что хорошо бы написать домой, чтобы не ждали…
Как вдруг ему почудился знакомый голос. Сержант вздрогнул, поднял, насколько мог, голову, прислушался…
И с радостью понял, что он не ошибся – это Мари звала его! Да-да, та самая Мари, что с ясными глазами, белой челкой, двести семь раз она его счастливо вывозила, двести восьмой – Шевардинский редут, с кем не бывает…
Зато сейчас, когда вся остальная колонна продолжала хоть и медленно, но неумолимо ползти дальше, на запад, одна повозка все-таки остановилась! Совсем рядом! Это, конечно же, кощунство, совершенно беззлобно подумал сержант, когда строевую ставят в хомут, но зато…
Сержант лежал в обочине, счастливо улыбался. А его крошка, дурёха Мари…
