– Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как воняют зарезанные ползуны.
– Я с вами совершенно согласен, – сказал я. – Там дышать невозможно. Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.
– Проще, мой милый, проще. Жабы жрут себе подобных, а нам вешают лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.
Я невольно оглянулся – не слышит ли кто-нибудь. Ахмет заметил мое движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.
Вечерело. Синева залила двор, схожий со двором крепости, правда, стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.
Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой и стояли, глядя на нас.
– Мальчики, – сказал Ахмет, – я вам новенького привел. Хотите ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он – мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись – нет Петра Петровича. А где он?
Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать – в нем тоже было что-то актерское:
– А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!
От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.
Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.
Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.
– Прупис, – сказал Ахмет, – ты распорядишься по части новенького?
– А куда его? – спросил приземистый горбун.
– Положи на койку Армянина, – сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено – подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?
– Не стоит, – сказал квадратный Прупис, – ребята будут недовольны. Недели не прошло, как Армянин погиб.
– Объясни, что другой свободной койки у нас нет.
– А они его прибьют.
– Прибьют – мне такой не нужен.
Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?
Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.
– Мыться пойдешь? – спросил Прупис.
– А можно?
– Если ты не заразный.
– Что вы, меня доктор смотрел!
– Доктор? – тут уж Прупис удивился. – Где он тебя нашел?
– Дома, – сказал я.
– Чудеса, да и только, – сказал Прупис. – Что за дом такой?
– Я убежал, – сказал я. – А потом меня сюда привезли.
– Ага, слышал, – согласился Прупис.
Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.
Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»
Душевая была разделена на кабинки без дверей – Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла – я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся.
Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:
– Ты долго.
Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.
– Я грязный был. После кондитерской фабрики.
Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.
– Потом расскажешь, – отмахнулся он.
Он повел меня к одноэтажному зданию – чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины – что выдавало вкусы моих сожителей.
Я знал, что убегу отсюда – и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал – в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор – все вокруг было пронизано злобой и насилием.
Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату – один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей…
Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:
– Здесь будешь спать.
Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины, и спросил:
– Ты настоящую одежду раньше носил?
Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:
– Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?
Сам засмеялся и кто-то за столом поддержал его смех. Из-за стола поднялся грузный усатый человек со лбом, изуродованным бугристым шрамом, и сказал:
– Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.
– Господин Ахмет велел, – сказал Прупис, который был смущен словами усатого. – Я ему сказал – недели не прошло, а он приказал.
– Пять дней, – сказал жилистый смуглый сосед. У него были раскосые черные глаза.
– Мое дело подневольное, – сказал Прупис. – А вы как хотите.
Потом он обернулся ко мне:
– Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.
Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа они переоделись – и что удивительно, оказалось, что у них не только есть штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и рубашки или куртки – здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров. Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.
Я прошел к койке, она была теперь моя. «Какой Армянин? – думал я. – Куда он уехал? Или умер?»
На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне койка понравилась – у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел, чтобы попробовать, мягкая ли она.
– Ты чего расселся? – раздался голос.
Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.
– А ну, долой с койки!
Я поднялся.
– Простите, – сказал я, – но господин Прупис сказал, что я тут буду спать.
– Ах, господин Прупис ему сказали! – с издевкой в голосе повторил усач. Шрам на его лбу стал
