Он достал из кармана свисток. Обычный, милицейский. Потом резко свистнул два раза.
– А вы раздевайтесь, – напомнил он нам, – поспешите, баня ждет.
В баню заглянул еще один местный. Тоже в коже, что любопытно, в бронежилете и военной каске, какие были на вооружении в русской армии в Первую мировую войну и назывались адриановскими шлемами... Господи, что у меня в голове! То фельдмаршал, то Адриан. Скоро я вспомню, как меня самого зовут... Невозможность вспомнить собственное имя и понять, почему я здесь, очень злила.
Человек в каске исчез и тут же вернулся с тремя товарищами, такими же. Они утащили пострадавших, но Цыгана не тронули. Вместо Гриля с нами остался худой человек в бронежилете и каске, у него были старые армейские галифе и башмаки с обмотками.
– Ну, все разделись? – спросил он. – Тогда пошли в баню. Учтите, с мылом у нас слабо, так что передавайте кусок товарищу.
В бане было мутно от пара, но сама она показалась мне условностью. И я даже заподозрил, какого рода условностью.
Шаек нам не хватило, из каждой мылось по три-четыре человека, и солдат, не снявший каски, поторапливал нас. Пользуясь нашей тупостью, через три минуты мокрых, но, конечно же, невымытых, он выгнал нас в следующую дверь – как бы по конвейеру, – а не в предбанник, где остались наши вещи. Там тоже были две длинные скамейки.
На них лежали стопки одежды.
– Справа большие размеры, слева маленькие! – сообщил нам солдат.
Но никто, кроме меня, не двинулся вперед. Да и я, сделав шаг, замер.
– Чего не идете? – спросил солдат.
– Не знаю, – наконец ответил мой сосед, – Я большой, да?
– А ты знаешь? – с подозрением в голосе спросил меня солдат.
– Нет, – сказал я.
Опять я себя чуть было не выдал. Я ничего не должен знать и ничего не должен понимать, а уж тем более – никаких адриановских шлемов.
– Слушай мою команду!
Он подошел к нам, столпившимся в холодном предбаннике, голым и растерянным.
– Ты, – показал он, – направо, ты – налево, ты – тоже налево.
Через минуту мы разошлись по своим стопкам одежды, за исключением двоих или троих, кто забыл, что такое право и лево.
Одежда не очень приятно пахла, и я вдруг понял, что это – чужая одежда, что ее уже кто-то носил до меня. Она состояла из грубых хлопковых штанов и брезентовой куртки. А вот ботинки лежали грудой в углу, и нам было разрешено примерять их – впрочем, я понимал логику этого решения: если тебе мала куртка, как-нибудь перебьешься, но если тебе жмут ботинки – ты не солдат. А я уже начал подозревать, что мы станем солдатами. Или по крайней мере теми, кого раньше называли солдатами трудового фронта.
Некоторые из нас, кто еще находился в глубоком трансе, все не могли разобраться, где правый ботинок, а где – левый. А я раньше сообразил запастись двумя парами носков – тоже из кучи. Мой сосед забыл их надеть и ушел к ботинкам босиком. Носки, к счастью, оказались крепкими и толстыми, так что я подобрал себе ботинки, которые были разношенными, чуть великоватыми – но это лучше, чем колодки.
Солдату в каске и другому, который привел Цыгана, уже пришедшего в себя, пришлось помогать моим несмышленышам выбирать ботинки и натягивать штаны.
– Каждый раз, – сказал он, – каждый раз, как пополнение приходит, я удивляюсь – ну что за публика!
– А ты раньше не такой был?
– Я сознательно пошел, – ответил солдат.
– Они оклемаются и тоже вспомнят о сознательности, – уверенно сказал другой солдат.
Вот я и одет. Я не спешил и все равно оказался одним из первых.
И зря. Солдат сказал напарнику:
– Вот за этим, рыжим, приглядывай.
Я не рыжий. Может быть, меня можно назвать рыжеватым блондином, но сколько раз, особенно в детстве, меня звали рыжим, если рядом не оказывалось настоящих рыжих. Ах как я всегда надеялся – в походе, в классе, в компании, – пусть Бог пришлет сюда настоящего рыжего! И даже с возрастом, когда я понял, что ничего обидного в рыжине нет, и даже нашлись девушки, которые стали уверять меня, что им нравится именно мой цвет волос, – все равно во мне осталось предубеждение против рыжих, и себя в частности.
Что-то им во мне не понравилось. Что-то они почувствовали. Ну что ж, надо будет относиться к себе построже, раз я туп, так уж тупее всех!
Но они не знают, что я на самом деле не помню, как меня зовут!!
Только через полчаса мы были готовы покинуть баню и выйти на улицу. Там было все так же сумрачно, пасмурно, прохладно.
Сарай без крыши – странное сооружение, в котором нас разместили, – назывался учебным центром. Учебкой.
Я еле сдержался, чтобы не спросить, куда девалась крыша, но, к счастью, нашелся кто-то другой сообразительный.
