В его голосе не было сочувствия, он бахвалился привычно, без удали, без куража. Ему было все равно, поверят ему слушатели или пойдут спать. Просто ему приятно было напомнить грязи под своими сапогами, что она – грязь.
Но все знали, что фельдъегерь – око штаба, при нем нельзя было позволить себе вольностей, потому что его слово там, наверху, пользовалось полным доверием, а ведь, случалось, хорошие ребята гибли из-за своей неосмотрительности – не вовремя возмутился или не тому доверился.
– А дела наши плохи. Трещит вся линия фронта. Агрессор силен, как никогда. У него появляются все новые виды оружия. А мы, как и прежде, бьемся на мечах. Боюсь, что плохо кончится наша война...
Он обвел слушателей острым светом из круглых отверстий в жестяной маске.
Отвечать надо было Шундараю.
Но Шундарай – старый солдат. Его трудно обойти с фланга.
– Сколько себя помню, – сказал он, – я всегда на фронте. Сколько войн прошел – не знаю, не считал.
Все сочувственно склонили головы.
– Но такой войны еще не было, – сказал Шундарай. – Сегодня я не наемник и не на чужой земле воюю, я стою как стена, потому что за моей спиной – последняя граница. И дети, которые плачут, – мои дети, хоть у меня самого вроде бы и не было детей.
– Вы наемники, вам все равно, – произнес фельдъегерь. – Вы всегда можете перебежать к ублюдкам.
Наступила такая тишина, что слышно было лишь дыхание людей, скопившихся в яме.
– А вот эти свои слова ты возьмешь обратно, – сказал Шундарай.
– Рискуешь, поручик, – сказал фельдъегерь, не двинувшись с места.
– Я свое отрисковал. Теперь твоя очередь, – сказал Шундарай.
Коршун хотел схватить комроты за рукав, оттянуть от ядовитого фельдъегеря. Шундарай шел на смерть, но не боевую, почетную, под свист стрел и звон мечей, – он шел на смерть позорную, на расстрел перед строем. И знал об этом он лучше всех, потому что всего три или четыре боя назад Шундарай командовал казнью пойманного перебежчика. Сам отрубил ему правую руку, потом Коршун рубил – левую ногу. Рубил долго – не привык рубить людей. От этого осталось жуткое чувство, которое возвращается во сне кошмарами. Сначала перебежчик кричал, потом стал выть, бессмысленно, будто уже и боль стала привычкой.
– Я повторяю, – сказал фельдъегерь, поднимаясь с места, – что ты, комроты, должен знать свое место. Таких, как ты, у нас десятки. Вы – мясо войны. Понял? Мясо войны! И смотрите на часы. Помните, что с последней песчинкой начнется боевое время. Вот тогда ты и будешь рассуждать. Привет.
Фельдъегерь пошел к ступенькам, вырубленным в плотной земле, чтобы уйти из ямы, и Коршун с облегчением подумал, что обошлось и Шундарай взял себя в руки и отпустит фельдъегеря невредимым.
Но этого не произошло.
Когда фельдъегерь поднялся по ступенькам до середины и голова его уже показалась над поверхностью земли, Шундарай что-то закричал на своем непонятном языке, на котором он иногда разговаривал и кричал во сне, и кинулся за фельдъегерем.
Он рванулся по ступенькам, схватил фельдъегеря за сапог, дернул на себя и зарычал:
– Убью!
Фельдъегерь вдруг испугался, буквально выпрыгнул из ямы как пробка из бутылки шампанского (странная мысль – странная память!), выскочил как пробка и кинулся бежать, а Шундарай, уже неуправляемый, уже обезумевший, уже такой страшный, что никто не смел бы поймать и успокоить его, вылез за ним. Потом полезли, толкаясь, но молча, все остальные. Коршун оттолкнул кого-то и оказался наверху среди первых.
И он увидел, как фельдъегерь бежит, припадая на босую ногу, а за ним, приближаясь, несется Шундарай, размахивая фельдъегерским сапогом.
Фельдъегерь перебрался через вал, который отделял позиции роты от ничейной земли, и застрял на несколько секунд среди заостренных копий, которыми под углом вверх был утыкан внешний склон вала.
Непонятно, куда он хотел убежать? Там, за ничейной землей, уже начинались ямы ублюдков, которые никого не оставляют в живых.
Шундарай проломил копья своим каменным телом и догнал фельдъегеря, ударил его по голове каблуком сапога – достал его, как дубинкой.
Фельдъегерь споткнулся и потерял равновесие, а потом уже бежал, падая, – и упал шагов через десять.
– Стой, Шундарай! – закричал Коршун.
– Стой! – кричали его младшие командиры.
Из ямы и лунок высовывались рожи солдат, да и там, за ничейной землей, показались головки ублюдков в шлемах, надвинутых на уши, – они и спят и едят в железных забралах – из-за этого никогда не увидишь их лица. Впрочем, и слава богу, потому что увидеть живое лицо врага – значит сойти с ума от отвращения. После смерти, если тебе попался ублюдок, его лицо становится человеческим – такая у них посмертная мимикрия, как нам рассказывал на беседе майор по идеологии.
Но, как назло – уж лучше бы фельдъегерь добежал до ублюдков и они бы его прикончили, тогда бы можно было отбрехаться, – но, как назло, фельдъегерь угодил ногой в какую-то ямку и полетел вперед. Он лежал и отбивался ногами – одна голая, а другая в сапоге, в очень блестящем командирском сапоге.
Шундарай навалился на фельдъегеря, отбросил в сторону сапог. Он молотил его кулаками. Тут повыскакивали из ям и ублюдки и наши – благо день небоевой – и сблизились двумя полумесяцами, а
