Но и нас поймите. Мы сидим на переднем крае, у нас каждый день гибнут ребята. Попугая вчера убили в небоевое время. Мы стоим до конца. Но Шундарая этот фельдъегерь достал. Нельзя обижать командиров. И солдат тоже. Мы согласны гибнуть, но не согласны, чтоб о нас вытирали ноги.
Комиссар Бранди подпрыгнул и закричал:
– Фельдъегерь Злак был честным малым! Я за него согласен драться.
– И я согласен за Шундарая, – сказал Золотуха раньше, чем успел сказать это Коршун.
– Отменить! – приказал усатый чин. – Дуэли отменяются до окончания боев за нашу доблестную столицу. Нам дорог каждый человек, каждый боец. А после нашей победы я сам буду секундантом. Коршун, – сказал он, – запомни мое имя – комиссар второго класса граф Шейн. Василий Шейн. Я не скрываюсь.
Он снял домино. Под маской было усталое лицо со светлыми глазами, обведенными такими темными кругами, что казалось, будто в глазах вообще нет зрачков.
– Я начальник разведки фронта. И не надо мне представляться, сержант. Я все знаю о тебе. Коршун. И твое имя, и твою должность, и твое прошлое, которого не существует. Если ты хочешь, можешь прийти на наказание комроты Шундарая. Его смерть будет легкой, хотя преступление было тяжелым. Если захочешь ускорить его смерть – вызовись.
– Когда будет смерть? – спросил Золотуха.
– Через две тысячи спокойных ударов сердца, – сказал граф Шейн. Он подергал себя за правый ус – такая у него была привычка.
Чины пошли к себе.
Над полем боя было тихо.
– Ты пойдешь? – спросил ротный фельдшер Аркашка.
– Пойду, – сказал Коршун. – Надо попрощаться.
– И я пойду, – сказал Золотуха.
Остальные не пошли – не потому, что не желали, но договорились, что надо оставаться в роте, нельзя оголять. Боевой период боевым, но бывали случаи, когда эти подонки наступали в мирное время. Так что отпустили Коршуна и Золотуху.
Идти недалеко, но все равно они спешили, потому что казни на фронте всегда проводятся быстро, чтобы об этом не успели узнать враги, а тем более друзья преступника. Бывало, что преступника освобождали, и потом частям особого назначения приходилось биться со своими же, употреблять сонный газ или огнеметы. В фольклоре фронта есть рассказ о том, как восстал целый полк, чтобы освободить своего командира, и трое суток бился в окружении. Говорили даже, что командование фронта, не в силах справиться с окопавшимся полком, объявило перемирие и призвало на помощь общего врага – с их помощью и удалось перебить повстанцев. С тех пор казни устраиваются сразу после преступления, без суда, недалеко за линией фронта.
Так как Коршуна и Золотуху допустили на казнь специально, то по приказу чинов из генштаба им выдали в разведроте по велосипеду. Под расписку и под залог. Коршун оставил в залог чашу с золотым ободком, а Золотуха крест на золотой цепочке – он верил в Бога.
Они выбрались из ямы разведроты на тропинку, которая вела в тыл. Тропинка сначала спускалась в овраг и шла по его дну, вдоль грязного ручья, в который попадали помои и сточная вода из сортиров и прачечных. Через пятьсот метров, куда уже не достигали взоры ублюдков, тропинка влилась в широкую стратегическую дорогу, по которой могли проходить телеги. Возле дороги к деревянному столбу был прибит здоровенный жестяной лист со страшной картинкой: ублюдок в маске держал в руках младенца и пожирал его, вонзив клыки ему в животик. Младенец испуганно орал.
«УБЕЙ ЛЮДОЕДА!» – восклицала надпись под картинкой.
Коршун уже не раз проезжал под этим плакатом, он помнил его новеньким и ярким, а за последние месяцы он потускнел, и кое-где краска осыпалась.
– Все-таки они звери. Сколько смотрю, столько поражаюсь низости этих сук, – сказал Золотуха.
– Ты кем на гражданке был? – спросил Коршун.
– А хрен его знает, – ответил Золотуха. – Но разве это играет роль? Я их все равно всех достану. И передушу.
Коршун промолчал. Он думал о Шундарае. Сколько они рядом прошли – его комроты от смерти спасал, и вот теперь он увидит его смерть. И не в бою – с кем такое не случится! – смерть в яме палача – низине, окутанной мерзким запахом смерти и разложения, где и происходят все фронтовые казни.
Как бы угадав мысли Коршуна, Золотуха сказал сзади:
– Для меня Шундарай как брат, понял? Но раз мы фельдъегеря ублюдкам отдали – нам нет прощения.
По крайней мере он Шундарая не выделял – сегодня ему не повезло, завтра тебе.
– А кем же я на гражданке был? – подумал Коршун вслух.
– Не было гражданки! – откликнулся Золотуха. – Мы с тобой родились в камуфляже.
Он рассмеялся.
Они перевалили через невысокую гряду и остановились наверху, хоть это и было запрещено категорически – ублюдки могли запустить из катапульты снаряд – и нет у тебя головы!
Но они остановились, чтобы взглянуть на родной город, который они защищали от врага, там живут их родные, их близкие, их невесты, а у кого – и дети с женами. Живут и надеются, что ублюдки не прорвутся к ним и не изнасилуют женщин, белых чистых наших женщин, не расстреляют детей и стариков. Лучше смерть, чем уступить беззащитный город. И Золотуха опять угадал мысли и сказал то, о чем Коршуну думать не хотелось:
