– Простите, – сказал капитан-1. – Под словом «да» что вы имеете в виду? Лететь или возвращаться?
– Надо лететь дальше.
– Спасибо. – И капитан-1 повернулся к молодому навигатору, стажеру, который прилетел вместе с Павлышом.
Тот поднялся быстро, словно отличник, ожидавший вызова к доске.
– Лететь дальше, – сказал он.
Павлышу стало легко. Как будто совершил очень трудное и неприятное дело. А теперь стало легко. И он уже видел всех обыкновенными глазами. И вообще первые слова словно разбудили кают-компанию. Кто-то откашлялся, кто-то уселся поудобнее…
Люди вставали и говорили «да».
И говорили куда проще и спокойней, чем представлял себе Павлыш.
Десятым или одиннадцатым встал Варгези.
Павлыш понял, что наступает критический момент. И видно, это поняли многие. Снова стало очень тихо.
– Лететь дальше, – просто сказал Варгези.
Павлышу показалось, что все облегченно вздохнули.
А может, кто-то был так же слаб, как Павлыш? И вздохнул не только без облегчения, а наоборот? Словно закрывалась дверь?
Но Варгези не сел. Ему хотелось говорить еще. И никто его не прерывал.
– Когда ты молод, – продолжал Варгези, – жизнь не кажется ценностью, потому что впереди еще слишком много всего. Так много, что богатство неисчерпаемо. Мне было бы легче решить, если бы я был так же молод, как Слава Павлыш. В конце концов, пройдет несколько лет, и я буду первым человеком, который ступит на планету у другой звезды. То есть я стану великим человеком. При всей относительности величия. Наверное, я на месте Славы завидовал бы тому, кто должен был… кому выпал жребий быть в последней смене. А жребий пал на нас. Только с поправкой на тринадцать лет. Повезло ли нам? Повезло. Повезло ли мне лично? Не знаю. Потому что я уже прошел половину жизни и научился ее ценить. Научился считать дни, потому что они бегут слишком быстро. Но ведь они будут так же бежать и на Земле. И я буду все эти годы – тринадцать лет – мысленно лететь к звезде и каждый день жалеть о том, что отказался от этого полета. Ведь тринадцать лет – это совсем не так много. Я знаю. Я трижды прожил этот срок.
И он сел.
Павлыш подумал, что Варгези немного слукавил. Он говорил лишь о тринадцати годах. А не о двадцати шести. Хотя, наверное, он прав. Не может быть, чтобы за эти годы на Земле не сделали бы так, чтобы достичь «Антея».
И Павлыш попытался представить себя через тринадцать лет. Мне тридцать три. Я молод. Я открываю люк посадочного катера. Я опускаюсь на холодную траву планеты, которую еще никто не видел. Я иду по ней…
– Армине, – произнес капитан-1.
Армине вскочила быстро, как распрямившаяся пружинка.
– Я как все, – сказала она. – Я не могу быть против всех.
– Но ты против? – спросил капитан.
– Нет, я как все.
Она пошла к выходу.
Гражина вскочила следом.
– Ничего, – сказала она, – вы не беспокойтесь. Я сейчас вернусь.
– А ты сама? – спросил капитан-1.
– Я за то, чтобы лететь. Конечно, чтобы лететь, неужели не ясно?
И Гражина выбежала вслед за Армине.
Ни один человек из тридцати четырех членов экипажа не сказал, что хочет вернуться.
«Наверное, – думал Павлыш, – многие хотели бы вернуться. И я хотел бы. Но не хотел бы жить на Земле и через тринадцать лет спохватиться: вот сегодня я ступил бы на ту планету».
– В конце концов, – сказал механик из старой смены, один из последних, – у меня и здесь до черта работы.
20
Павлыш отправился к Гражине.
Теперь он не робел перед ее дверью. Теперь они уже никогда не будут чужими. Какой бы ни была их дальнейшая жизнь – она общая, одна.
– Ну и что там? Чем кончилось? – спросила Гражина.
Перед ней лежала открытая книжка в синем переплете.
– Я веду дневник, – пояснила Гражина, заметив, что Павлыш смотрит на книжку.
– Капитан-1 советовал отложить решение еще на один день.
– Из-за Армине?
– Конечно. И из-за того, чтобы некоторые получили возможность подумать еще. И сказал, что те, у кого сомнения, пускай приходят прямо к нему. Бывает, когда вокруг люди, труднее сказать что думаешь.
– И что?
Павлыш оглядывал маленькую каюту. Здесь Гражина жила уже год.
Ни одной картинки, ни одного украшения. Только маленькая фотография красивой женщины. Наверное, матери. Может, уже собралась и готовилась улететь?
– Я уже собралась, – ответила на его мысль Гражина. – А вообще я большая аккуратистка. Что решили?
– Единогласно. Решили – значит, решили. И послали гравиграмму.
– Которая не дойдет.
– Может, и не дойдет. А может, дойдет. Ведь не это важно.
– «Антей» продолжает полет?
– Да. А как Армине?
– Она ушла к себе.
– Она не хочет лететь?
– Она полетит, как все, – сказала Гражина. – Она понимает, что ее желание не может стать на пути желаний всех нас. И всех тех, кто остался дома. Это и есть демократия.
Павлыш стоял в дверях, Гражина не пригласила его сесть.
– Мне трудно спорить, – произнес Павлыш. – Я не знаю, как спорить. Но, может, ей очень нужно домой?
– Что такое – очень нужно? Больше, чем тебе? Больше, чем мне?
– Каждый понимает это по-своему. И я сомневаюсь, имеем ли мы право, даже если нас больше, навязывать волю другому.
– Глупые и пустые слова! – Гражина буквально взорвалась. – Если все единогласны, прогресса быть не может! Чаще всего в истории человечества меньшинство навязывало свою волю большинству. И еще как навязывало. А непокорных – к стенке! Читал об этом?
– Это не имеет к нам отношения.
Павлыш понял, что у Гражины глаза пантеры. Это не значит, что Павлыш видел много пантер на своем веку и заглядывал к ним в глаза. Но такие вот светлые холодные зеленые глаза должны быть у пантеры. Наверное, смотреть в них боязно. Но парадокс влюбленности как раз в том, что явления, в обычной жизни вызывающие протест, в объекте любви пленяют. Любовь кончается тогда, когда человек начинает тебя раздражать. Мелочами, деталями, голосом, жестами. А Павлыш подумал: какие красивые глаза у пантер.
– К счастью, не имеет, – согласилась Гражина. – Но к нам имеет отношение принцип демократии. Армине не сказала против.
– Но она подумала?
– Она влюблена. И тот мальчик ждет ее. – Гражина отмахнулась от той, чужой влюбленности. Даже в
