– Я ценю твою деликатность, но она сейчас никому не нужна. И раз уж ты оказалась здесь в это время и в этот час, – старая женщина подняла вверх толстый указательный палец, как бы призывая аудиторию к молчанию, – то тебе недурно бы знать, что Алена – моя родная дочь, ей тридцать два года, она ни на что не годна…
– Татьяна Иосифовна, ну как вы можете! – теперь Соня готова была расплакаться.
– Да, могу! Имею на то моральное право! – Она обернулась к Лидочке. – А знаешь ли ты, Лидия, что за последние годы Алена ни разу не удосужилась навестить больную мать, не привезла ей жалкого кусочка хлеба! Ни разу не поздравила с Рождеством. В это трудно поверить? Но это именно так.
– Но речь идет о ее жизни! – вмешалась Соня.
– Хватит! Я знаю, что Аленочка истеричка! – Теперь обе они стояли на кухне, почти прижимаясь к Лидочке, и кричали друг на дружку через ее голову. – Еще в школе она устраивала дикие скандалы – мне пришлось трижды переводить ее в разные школы.
– Но не об этом сейчас речь! Не время выяснять отношения. Вы должны поговорить с ней, иначе будет поздно.
– Она уже пять раз устраивала самоубийство! – кричала Татьяна Иосифовна Лидочке. – Пять раз, и каждый раз весьма разумно! Так, чтобы не повредить своему здоровью.
– Как вы смеете! Это голый цинизм! – кричала Соня в другое ухо Лидочке. – Вы потеряете последнее близкое вам существо на этом свете.
«Господи, они же обе на сцене, а я – зрительный зал. И еще заплатила за билет натуральным продуктом».
– Прекратите бой, – попросила Лидочка. – Скоро ленч будет готов.
– Ленч? – Татьяна Иосифовна как бы переваривала значение слова. Потом поняла, улыбнулась. – Ленч, – повторила она. – Какое сладкое слово. Вот именно, сладкое. Со мной сидела одна болгарка из Земледельческого союза, если не ошибаюсь. Она всегда говорила это слово – сладкая погода, сладкий надзиратель…
На время бой прекратился – женщины принялись помогать Лидочке накрывать на стол, а Татьяна Иосифовна вовсе расщедрилась и достала полбутылки «Мартини», сообщив, что к ней приезжали брать интервью из «Столицы», и она взяла гонорар бутылкой «Мартини».
Перемирие, отвлечение от главной темы спора, было кратким, но продолжение спора приняло несколько иной характер. Татьяна Иосифовна сказала Лидочке:
– Вся моя молодость прошла в лишениях. Мне не на кого было опереться, и прежде чем я осознала себя и свое место в жизни, я уже попала под тяжелый пресс сталинских репрессий.
Татьяна Иосифовна говорила все громче, как бы с трибуны.
– Я старалась дать Аленочке все, что могла. Но много ли могла я? Мне приходилось отрывать от себя последние куски!
– Татьяна Иосифовна! – вмешалась Сонечка. – Не надо об этом!
Татьяна Иосифовна осторожно отрезала кусок мяса, осмотрела его и спросила:
– А у вас на рынке есть санитарный контроль?
Неожиданный переход сбил Лидочку с толку – она даже не сразу сообразила, что же Татьяна Иосифовна имеет в виду?
Но и Татьяна Иосифовна забыла о вопросе, потому что обернулась к Соне и сказала ей:
– Алена может иметь ко мне субъективные претензии. Но никак не объективные. В конце концов, факт наличия у меня собственной личной жизни не должен был отвращать ее.
– Я не говорю о прошлом! – Сонечка посмотрела на Лидочку умоляюще, словно искала у нее поддержку. – Но сегодня вашей дочери очень плохо. Она близка к смерти.
– Ах, оставь, я ненавижу шантаж! – воскликнула Татьяна Иосифовна. – К сожалению, с возрастом у Аленки выработался псевдосуицидальный комплекс. Вы меня понимаете? То есть Алена стремится к самоубийству, но не к самой смерти, а к попытке, чтобы вызвать сочувствие или страх у окружающих. В первую очередь у разочаровавшихся поклонников.
– Татьяна Иосифовна! – взмолилась Соня. – Поймите же, что у Алены, кроме нас с вами, нет близких людей.
– Она сама в этом виновата.
– У нее нет никого! Неужели родная мать от нее отвернется?
Обе женщины удовлетворяли свою страсть к театральности, обеим роли достались трагические, со слезой, и конфликт грозил достичь древнегреческих высот.
– Лучше тебе уехать, – сказала Татьяна Иосифовна. – Пока еще не поздно, тебе лучше вернуться в Москву. Твое присутствие выводит меня из себя.
– Я не уеду, пока не добьюсь от вас согласия позвонить Аленушке. Хотя бы позвонить.
– Ну подожди, сначала поедим, – ответила, подумав, Татьяна Иосифовна.
Она стала быстро и обильно накладывать себе в тарелку картошку и мясо, словно мысленно уже отсчитывала, кому сколько положено, и себе, как старшей, выделила большую дозу.
Она ела шумно, мелко и быстро, как бы стараясь растянуть удовольствие от еды и в то же время насладиться как можно интенсивнее.
Соня ела также с удовольствием, но, поймав на себе взгляд Лидочки и ложно истолковав его, громко сказала:
– Кусок в горло не лезет, честное слово.
– Это от избалованности, – заметила Татьяна Иосифовна. – Ты не знаешь цену сухой горбушке.
– Вы бы радовались, что мое поколение обошлось без этого, – ответила Соня. – А вы как будто злорадствуете.
– Я говорю горькую и нелицеприятную правду. И мало кто любит ее слушать.
Соня вздохнула и отрезала кусочек мяса. Лидочка видела, что Сонечка голодна и с удовольствием умяла бы всю тарелку, но она сама загнала себя в роль несчастной подруги, лишившейся аппетита.
– А кто чайник поставит? – спросила Татьяна Иосифовна. – Лидочка привезла торт, и он уже почти разморозился.
Соня поднялась и спросила:
– А где чайник?
– Синий чайник стоит на плите. Милостями Лидочки даже растворимка появилась в нашем доме.
Сонечка пожала крутыми плечиками и направилась на кухню. Татьяна Иосифовна спросила Лидочку:
– Вы мне рассказали по телефону о шкатулке. Может, вы сможете ее описать?
– Разумеется! – сказала Лидочка. – Эта история началась еще до войны. Моя бабушка дружила с вашей мамой.
– Я знаю, знаю! – радостно ответила Татьяна Иосифовна. – Я даже нашла ее фотографию. Соня, достань альбом. Вон там, на стеллаже. Правее, еще правее. Ну что же ты, слепая, что ли? Синий! Вот именно. Спасибо.
Соня уселась на свое место, а Татьяна Иосифовна раскрыла старый, переполненный наклеенными, а то и просто вложенными фотографиями, альбом. На первой странице оказалась групповая фотография, судя по одежде – тридцатых годов.
– Вот моя мама, а рядом – ваша бабушка, Лида. Мне же мама все рассказывала. Я сама плохо помню вашу бабушку, но мама рассказывала. И я сразу узнала. Я поэтому и вас сразу узнала.
На глянцевой, чрезвычайно четкой фотографии – так и представляешь себе покрытый черным платком, согнутый вперед торс фотографа, как бы приставленный сзади к деревянной, на ножках коробке с пирамидальной гармошкой объектива, – была изображена группа людей на фоне фонтана и пальм. Группа состояла из нескольких обритых либо коротко остриженных мужчин в белых сорочках и светлых мятых брюках, возлежащих у ног легкомысленно хохочущих девиц в сарафанах и панамках. Все эти люди излучали жизнерадостность и беззаботность.
– Тридцать пятый год, – сообщила Татьяна Иосифовна. – Мало кто из них протянул больше двух лет.
– Это точно ваша бабушка, – сказала Соня, показав на молоденькую Лидочку, стоявшую в обнимку с
