— Я соберу ее перед самым прибытием Маларша. Вы говорили, около одиннадцати часов?
— Он выедет из города ровно в одиннадцать, я в этом уверена. Эрст вынужден был расписать все по минутам, чтобы президент мог незаметно покинуть свою резиденцию. А минут через двадцать будет уже здесь.
— Я соберу винтовку в одиннадцать. В это время Гор уже ни за что не выйдет из своей палатки, даже если до него и донесется какой-нибудь легкий шум.
Так что заговорщики, со своей стороны, тоже были наготове. Теперь им оставалось лишь терпеливо ждать и, сменяя друг друга, наблюдать за ведущей в бухту каменистой дорогой.
У фотографа, напротив, не было ни малейшей причины скрываться. Заговорщики ведь знали о его присутствии. Он откинул полог палатки, вышел на пляж и, встав во весь рост, стал осматривать этот с таким трудом найденный им уголок природы, который сейчас казался ему едва ли не его собственным творением. Раскинувшиеся перед ним море, скалы и сосны составляли вместе идеальные декорации, как раз то, о чем он мечтал, замышляя свой подвиг, и в утреннем свете они обретали, наконец, свое истинное значение.
Над вершиной утеса начинало подниматься солнце. Очертания гранитных глыб становились все более четкими. Вода в бухте казалась теперь скорее зеленой, чем синей. Гравий, отражая солнечные лучи, поблескивал, а серый песок окрасился в белый и охряный цвета. Фотограф схватил фотоаппарат, поднес к глазу видоискатель и, как охотник из засады, медленно обвел вооруженным глазом весь пляж.
Было десять часов. Гор еще раз открыл экспонометр, чтобы уточнить экспозицию. После восхода солнца он уже не менее десяти раз проделал эту операцию. Все шло хорошо. Через час-другой освещение станет превосходным. Он отнес фотоаппарат в палатку и положил его рядом с другим, предназначенным для съемки крупным планом. Потом сел у входа в палатку, чтобы в последний раз вобрать в свое сознание все элементы пейзажа и провести в уме генеральную репетицию.
Прежде всего он обратил взгляд к небу, и его сердце наполнилось признательностью богам Прованса, подарившим этому краю столь ясный небосвод. Ни облачка. Голубая ткань фона была ровной и гладкой, без разрывов. Проведя предшествующие дни в изучении метеорологических прогнозов, истерзанный мыслями о внезапно загрязнившей атмосферу буре, Гор сейчас горячо благодарил судьбу за то, что ему больше не нужно опасаться никакого несчастья такого рода.
Его взгляд опустился к горизонту, и нигде глаз не находил ни малейшего повода для критики. Небо и море так гармонично сливались в безупречное единое целое, что невозможно было определить, где находится центр всего этого магического очарования и что в чем отражается. Творческий восторг фотографа от созерцания этого лучезарного чуда был столь велик, что к его глазам подступили слезы.
Он попытался вновь обрести хладнокровие и медленно, стремясь не упустить ни единой детали, еще раз осмотрел бухту, задержавшись взглядом на утесах, обрамлявших величественный вход моря в горы. В этот момент Марсиаль, несмотря на все свое старание сохранить ясность ума и оценивать пейзаж не иначе как суровым взглядом критика, снова не смог сдержать романтического волнения, близости к экстазу. Эти белые отвесные стреловидные скалы с причудливыми очертаниями казались творениями художественного гения, помещенными тут, дабы прервать в определенном месте единообразие голубой ткани неба, и напоминали фотографу колонны, воздвигнутые у входа в волшебный храм, созданный природой для неких таинственных священнодействий.
Переходя от ослепительно яркого на вершинах обнаженного гранита к первым, еще редким, порыжевшим соснам, затем к более густому лесу и, наконец, к блестящим камням побережья, взгляд Марсиаля обнаружил гамму исключительных оттенков, живописную симфонию которых он мог воспринимать и в целом, и в деталях благодаря занятой им позиции… Да, фон был великолепен, безупречен и во всех отношениях достоин той сцены, которую он сейчас мысленно представил себе в последний раз и которая должна была разыграться здесь через час или чуть позже.
Вновь вернуться к деталям главного действия заставил фотографа осмотр зарослей, тянувшихся вдоль пляжа с левой стороны. Взгляд его остановился на одинокой сосне, растущей между двух каменных глыб. Оттуда раздастся выстрел, который послужит своего рода сигналом для его собственного выхода на сцену. Можно было с полным основанием предположить, что в последний момент, просовывая ствол своей винтовки сквозь ветки, стрелок будет вынужден наклониться и даже частично открыть свое лицо. Разумеется, лицо его покажется всего лишь на мгновение, и такую деталь человеческий глаз, из-за обилия других картин, стремящихся проникнуть в сознание, даже не сможет уловить, но зато ее не преминет запечатлеть верный фотоаппарат. Гор настолько хорошо выбрал свою точку съемки, что объектив его фотоаппарата, направленный на основную сцену, почти наверняка сможет захватить эту деталь, хотя она и останется на периферии снимка.
…Конечно, при условии, что Пьер Маларш расположится точно в желаемом для Гора месте. Если он этого не сделает, лицо стрелка и винтовка не попадут в кадр. Ну да, в конце концов, не это главное… Существовала и другая причина, делавшая месторасположение президента столь первостепенным для фотографа. Марсиаль горько пожалел о том, что роль одного из участников событий почти полностью ускользнула из-под его контроля, ускользнула настолько, что он даже не задействовал его в проведенной накануне мысленной генеральной репетиции.
Действительно, место, которое выберет президент, имело огромное значение. Теперь взгляд Марсиаля задержался на относительно небольшой зоне, где имелись все необходимые условия для успешной съемки. Эта узкая полоска песка превратилась для него в воплощенную надежду, в желание, превосходящее в своем неистовстве все страсти, раздиравшие фотографа в течение последних недель. Если Маларш разместится именно там, снимок станет шедевром. Если же главе государства взбредет в голову улечься на несколько метров дальше, кое-что пропадет. Будут не до конца использованы все ресурсы, все прелести этих сказочных декораций, веками создаваемых небом, морем и землей для того, чтобы художник-творец воспользовался ими в течение малой доли секунды.
Во всяком случае, так считал бесконечно щепетильный ум Марсиаля Гора. Почему? Прежде всего потому, что именно в этой зоне находилась одна причудливая деталь, всего лишь деталь, но необычайно выразительная, способная преобразить все произведение; она вносила в его снимок последний штрих, один из тех фантастических штрихов, которые подлинные фотохудожники ищут всю жизнь, а камерные фотографы в своих ателье пытаются получить искусственным путем, сближая разнородные предметы, но которые природа почти никогда не дарит фоторепортерам. Как раз над облюбованной им полоской пляжа, но только гораздо дальше, на левом берегу бухты, на общем фоне выделялась группа из трех более темных, чем все остальные, голых скал, своими очертаниями напоминавших огромную хищную птицу с распростертыми крыльями и с запрокинутыми назад, словно в предсмертной конвульсии, головой и шеей. На снимке, сделанном из палатки, этот «орел» выглядел бы нависшим над главным персонажем, и наметанный глаз фотографа мгновенно оценил то потрясающее впечатление, которое непременно произвела бы подобная деталь на толпы романтически настроенных любителей символических картин. Даже истинному художнику не возбраняется думать о своей публике. Даже Турнетт соглашался, что совершенная фотография должна пленять одновременно и эстетов, и главных редакторов иллюстрированных журналов, и наивных девушек.
Образ орла с неодолимой силой вошел в сознание Марсиаля Гора еще тогда, когда он впервые вместе с Ольгой побывал в бухте. Желая заставить президента улечься именно там, а не в каком-либо другом месте, он накануне вечером, прервав свои размышления, приезжал сюда специально, чтобы побродить вокруг этой узкой полоски пляжа и тщательно очистить ее от всех веточек, от всех грязных пятен, которые могли бы отпугнуть любителя отдыха. Имей он на это время, Марсиаль перебрал бы пальцами весь песок, чтобы сделать его более мелким. И сегодня утром ему казалось, что это место неодолимо притягивает взор купальщика. Маларш не должен был им пренебречь, нет, он просто не мог им пренебречь.
…Если же такое все-таки случится (надо было быть готовым ко всяким неожиданностям), если он со своей спутницей расположится чуть дальше, то первый снимок не получится столь совершенным. Птица, пораженная смертью, не будет нависать над главным персонажем, а сместится вправо или влево. Тогда останется только уповать на возможный реванш при съемке крупным планом, которую он намеревался осуществить после этого.
Даже в часы самых радужных надежд он иногда вздрагивал от ужаса, представляя себе крупный
