удалось, но он начал испытывать отвращение к самому себе. К себе как к человеку. К своему телу. К своим рукам. К своему лицу. И своему безмерному одиночеству, которое сделалось неожиданно самым главным, неистребимым пороком. Теперь Стен подолгу сидел с закрытыми глазами, чтобы не видеть ничего вокруг. Он ничего не мог с этим поделать. Отвращение не проходило. Эти люди виртуозно исполняли свой долг. Они были изворотливы и хитры, они быстро взяли след. Но Стен не мог назвать их умными, потому что для ума оскорбительно подчиняться изуверству. Ум – это дар смотреть в глубину, а не способность ловко хватать добычу.
– Стен, что с тобой? Ты меня слышишь?
– Вообще-то было мерзко, – признался он.
– Ты знаешь про собрание? – спросила Лена.
Лешка все так же молча кивнул и вновь улыбнулся, на этот раз понимающе. Больше говорить было не о чем; они разошлись, даже не попрощавшись. Лене казалось в тот момент, что она больше его не любит. Но только одну-единственную минутку, честное слово.
Вообще-то Лена к своим детским годам всегда относилась без сантиментов. Что такое детство? Всего лишь черно-белый рисунок в чужой, взрослой книжке, который тебе разрешили покрасить акварельными красками из дешевой коробочки. От тебя зависит так мало, что порой становится противно до тошноты. Разумеется, есть те, кому выпадают счастливые билеты, родители достают им импортные шмотки, они щеголяют в настоящих американских джинсах, им дают карманные деньги без счету, им наймут репетиторов по английскому, их отправляют отдыхать на юг. Их не отправят на выпускной вечер в самосшитом нелепом платье. Да к черту этих «их», в конце концов. Что толку рассуждать о счастливых сытых толстомордиках, если ты принадлежишь совершенно к другой категории!
Остается вернуться к тому растреклятому собранию, где Лена так позорно срезалась во второй раз. Конечно, все это было хорошо отрепетированным представлением: и завуч, и директрисса постарались на славу. Маргарита смирилась – изменить она уже ничего не могла. Директор руководила неспешно и со вкусом.
Бедная Маргарита – спустя столько лет Лена, наконец, пожалела ее: классная руководительница никогда не скрывала, что Стен был ее любимчиком, а тут пришлось участвовать в расправе над ним. Он сам виноват. Он это сделал
Итак, вернемся к собранию. Собрание – от слова «собирать», то есть сгребать в кучу все дерьмо и копаться в нем, пока не надоест. Нынче это занятие вышло из моды, а прежде было весьма популярно.
Преступник стоял у доски и молчал. Зато Кошкина говорила непрерывно и изображала праведный гнев: индивидуалисту и отщепенцу нет места среди нас. Ее эмоциональность нравилась завучу, и пожилая дама по прозвищу «Кобра» одобрительно кивала. Стеновский молчал так долго, что всем уже начало казаться, что он просто оттягивает минуту своего позора. А его гордо поднятая голова и презрительно поджатые губы – только маска, которую к концу спектакля придется снять. «Спектакль», – именно так подумала Лена.
Она ждала, что Лешка произнесет хоть несколько извинительных слов, ведь должен он что-то сделать наконец! Вот тогда Лена непременно скажет что-нибудь в его защиту. Она пыталась поймать его взгляд, подать ему знак. Но Стен не смотрел в ее сторону.
«Спектакль», – усмехался про себя Алексей, разглядывая статистов, сидящих за партами.
Наконец «Кобра» не выдержала и спросила:
– Что же, Стеновский, ты будто воды в рот набрал. Или совесть замучила?
Алексей повернулся к ней, как будто только и дожидался этого вопроса:
– Вы хорошо отрепетировали пьесу. Но эта не моя роль, та, которую вы мне предложили. Так что играйте без меня. Ведь финал уже известен. Вам, во всяком случае, так кажется.
Конечно, он выразился слишком заумно. И директор, и завуч поняли его реплику лишь отчасти. Зато Остряков неожиданно выкрикнул:
– Браво, Лешка! – И зааплодировал.
По классу прокатилась волна оживления, а потом стало очень тихо. Маргарита побледнела. Директриса позеленела. Как они все ошиблись в Алексее! Он был так неровен, так подвержен настроению, так вспыльчив, что, казалось, поддастся малейшему нажиму. А он взял и одурачил их всех.
Лена растерялась. Ну почему бы ей в тот момент не встать и не сказать: «Лешка лучше вас всех, и вы не имеете права его судить». Да, хотя бы так. Не очень складно, но верно по сути. Теперь она знает, что должна была так сделать, ей тогда какой-то голос шептал: «Встань, скажи». Но она молча просидела в уголке за партой целый час, уткнувшись взглядом в стену. Ей было стыдно, а теперь во сто крат стыднее. Что с того? Стыд ничего не искупает.
– Голосуем! – «Кобра» махнула рукой, подгоняя Кошкину.
Все единогласно проголосовали за исключение Стеновского из комсомола. Лена тоже подняла руку.
Поздней осенью, в конце ноября, Кирша сообщил Ленке (опять же по секрету), что Стен уезжает. Суд уже был, ему дали два года условно, и теперь через день или два отец увезет его с собой из Питера. Лешка позвонил Кирше и пригласил зайти, но… В конце концов, если смотреть с точки зрения закона, Стен – преступник, и с этим никто спорить не должен. Так что Кирша к нему не пойдет.
– Как мы все перетрусили! – воскликнула Лена в сердцах.
– Ты может и перетрусила, а я нет. Только из-за Лешкиной глупости я себе характеристику портить не хочу, мне еще в институт поступать, – хмыкнул Кирша.
Лена смутилась, не зная, что возразить, но в тот же день отправилась к Стеновскому домой.
Ей очень хотелось как-нибудь замазать свой «неуд». Просто потому, что она терпеть не могла получать двойки.
Странная это была встреча. Как когда-то Маргарите, дверь ей отворил Лешкин отец. Они здорово были похожи с Алексеем – такие же светло-русые волосы, только уже тронутые серебром, такие же черты лица: прямой нос, тонкие губы. Нет, пожалуй, Лешка никогда не сделается таким красавчиком. Стеновский- старший не торопился впускать гостью в квартиру, вполне оправданно полагая, что доброжелателей у Алексея нет.
– Позвольте узнать, по какому вопросу? – спросил он таким тоном, что Лена покраснела до корней волос.
– Это ко мне, – сказал Лешка, тоже появляясь в дверях.
– Тогда добро пожаловать, барышня, – Сеновский-старший отступил, пропуская ее в прихожую. – А то нас в последнее время замучили незваные гости.
Он похлопал сына по плечу и ушел в комнату. Тут только Лена заметила в прихожей еще одного незнакомца: мужчина неопределенных лет, с тонким белым лицом, худым и каким-то измученным, отчего он походил на праведника со старинной иконы. Седые волосы до плеч и очки только усиливали это впечатление. Почудилось даже, что он в какой-то мантии – черной и посверкивающей серебром. Но когда незнакомец выступил из полумрака, выяснилось, что мантии на нем никакой нет, одет он в самом деле во что-то темное (брюки и рубашка, но самые обычные), а на шее у него сверкивает странное ожерелье: одну минуту оно кажется серебряным, в другую – пестрым, как будто из ниток сплетенным.
– Иван Кириллович, мой адвокат, – представил мужчину Стен. – Защищал меня в суде.
– Лена, – проблеяла гостья, робея, и первой протянула незнакомцу руку.
«Милая девочка, но немного вульгарна», – отчетливо услышала она мысль, мелькнувшую в голове этого человека, едва их пальцы соприкоснулись.
– Разве я вульгарна? – Лена, обидевшись, повернулась к Стену.
– Простите! – Иван Кириллович удивленно приподнял бровь. – Разве… Но я не говорил этого вслух.
– Вы подумали! – настаивала она.
– Леша, друг мой, мы поговорим минуточку, – попросил адвокат.
– Да хоть десять.
Алексей ушел в свою комнату. Лена осталась с Иваном Кирилловичем в темной прихожей, где на вешалке висело штук десять пальто, будто дом был полон гостей, и в то же время в комнатах было необыкновенно тихо. Пахло влажной, смоченной снегом одеждой и пылью. За массивным зеркалом в черной деревянной резной раме было заткнуто несколько старых открыток. В углу валялась Лешкина сумка, с которой он прежде ходил в школу. Так может лежать только старая, уже никому не нужная вещь…
– … Послушайте, Леночка, – донесся до нее, будто издалека мягкий, чуть сипловатый голос Ивана
