– Сейчас мы узнаем, что некто умер от злости, – фыркнула Верма и вышла.
Девочка задержалась на мгновение, бросила на Валерию взгляд украдкой и уже хотела выйти, как Верма влетела вновь в комнату.
– Марк Габиний только что передан в руки исполнителей! – выкрикнула охранница.
– Как… – У Валерии задрожал подбородок.
– Бенит все-таки победил, – констатировала Верма и налила себе ещё вина. – Но это можно было предположить. Всем нам пришлось чем-то пожертвовать… Гм… так сказать.
– А чем жертвовала ты? – с неожиданной яростью воскликнула Валерия. – Предавалась Венериным удовольствиям с Марком? И это-то жертва?! Да любая женщина отдаст полжизни, лишь бы очутиться у него в постели!
– Да?… А я и не знала… – Только теперь Валерия заметила, какой наглый у охранницы взгляд. У шлюх в лупанариях такие глаза… наверное. Верма только что была в постели с Марком. Валерия содрогнулась от непреодолимого чувства гадливости. Верма вдруг сделалась ей отвратительна. Оттраханная самка…
– Неужто ты думала, что Бенит не попытается отыграться? – Верма пожала плечами. – Я полагала, что ты готова пожертвовать Марком…
– Нет! – закричала Валерия. – Никогда! – Солгала, конечно. Ведь с самого начала она понимала, что Бенит будет мстить. Но надеялась… На что она надеялась? Ни на что. Просто закрыла глаза и запретила себе думать о том, что будет дальше, после розыгрыша.
После унижения Бенита.
Но ведь она с самого начала знала, что это – жертвоприношение.
– Думаю, Марку особая опасность не грозит. Ну посидит месяцок-другой, отведает касторки с бензином… – рассуждала тем временем Верма.
Как легко она об этом говорила! Она, которая делила ложе с Марком. Он обнимал её, а она…
– Мы должны отнять у него Марка, – прошептала Валерия. – Мы должны придумать, как это сделать.
– Отнять Марка, – повторила Верма. – Отнять Марка у диктатора может лишь один человек в Риме. Но я не уверена, что у него это получится. Может быть… лучше оставить все как есть? Если мы будем продолжать драку, это только раздражит Бенита. Будем благоразумны, и он отпустит Марка. Мы дали ему понять, что нас, – она едва заметно сделала ударение на слове «нас», – трогать не стоит. Он же умный человек. Он поймёт наш урок. Над Марком он, конечно, поиздевается. Но не убьёт.
Валерия слушала её и с каждым её словом чувствовала все отчётливее свою ненужность, старость и свою вину – перед Марком, перед Вестой. И ещё почему-то – перед Вермой.
Валерия ненавидела себя за совершённую глупость. И, главное, за то, что глупость не доставила ей радости. Верма была с Марком. А ей, Валерии, досталось лишь раскаяние. И ещё досталась боль утраты. Независимо от того, спасётся Марк или нет, – только боль утраты.
Кумий возвращался с пирушки Сервилии совершенно пьяный. При каждом шаге Кумий поминал Орка. Нога болела больше обычного. Он шёл и хромал. Он теперь почти постоянно хромал. И – главное – на правую ногу. Совсем как Элий. Многие противники Бенита демонстративно носят траур и хромают. Сандалии с неравными по высоте подошвами вошли в моду. Кумий скосил глаза на всякий случай, чтобы удостовериться – не тёмное ли на нем, не примут ли его лохмотья исполнители и вигилы за траур. Слава богам, на нем какая-то пёстрая тряпка, и на ней надпись «Я люблю Бенита».
– Отбросы ползут в свой мусорный ящик, – бормотал он, перебираясь от одной колонны к другой, от одного дома к соседнему, – орошая Вечный город блевотиной. Да здравствует блевотина. Все мы – блевотина. Изжёванные, заглоченные и извергнутые Бенитовым желудком на мостовые Золотого града.
Он остановился возле дома с пальмами – на фасаде была мозаика с несколькими растрёпанными деревьями и прикорнувшим в их тени львом. Отсюда до дома Кумия была сотня шагов. Но Кумию не хотелось идти к себе. Зачем? Зачем ему вообще куда-то идти? Он повернулся и побрёл по улице куда глаза глядят. Вернее, не совсем так. Ноги сами принесли его к определённой двери. Кумий постучал. В доме никто не ответил. Он забарабанил сильнее. Наконец послышались шаги, и дверь приоткрылась.
– Привет, Ариетта, – пробормотал Кумий. – Я хочу выпить. И вот – зашёл к тебе… – Он весь дрожал – ночь выдалась холодная. – У меня с собой жареная курица. Я стянул её со стола Сервилии, – продолжал Кумий. – И ещё прихватил бутылку вина. Пока все орали про нарушение обета весталкой, я занимался мелкими кражами.
– Нарушение обета? Кем?
– Да враньё все это. Перепутали. Думали, Валерия трахается с актёром Габинием. А оказалось, в койке актёра – её охранница. Смешно, правда?
– Ты пьян, – заметила Ариетта.
– Ерунда. Чем пьянее, тем лучше. Ну так дашь мне войти?
Ариетта без особой охоты отворила дверь пошире.
– А как поживает твой папаша Макрин? – спросил Кумий, икая. – Что-то последнее время о нем ничего не слышно, и меня это беспокоит. Наверняка готовит для нас, бедных, какую-нибудь гадость.
– Можно не говорить о Макрине? – спросила Ариетта раздражённо.
– Хорошо, хорошо, золотая моя поэтесса, не буду поминать Макрина, особенно перед сном. А то вдруг приснится. Я хотел снять какую-нибудь красотку за пару ассов. В день, когда не согрешила весталка, все должны предаваться Венериным утехам, как бы вместо неё. Но потом я вспомнил, что у меня нет пары ассов.
– Неужели тебе не противно иметь дело с дешёвыми шлюхами? – спросила Ариетта. – Хотя бы по соображениям гигиены…
– А сам-то я каков? – усмехнулся Кумий. – После пребывания в карцере мучаюсь то поносом, то запорами, на щиколотке образовалась язва и не желает никак заживать. И не реже чем раз в два дня вспоминаю о пережитых унижениях и начинаю либо плакать, либо прихожу в ярость и молочу кулаками по кровати.
В комнате, нагретой за день лучами солнца, после ночной прохлады Кумия бросило в жар. Ариетта зажгла две толстые свечи золотистого воска и поставила их на стол.
Кумий разложил принесённые дары – курицу, горсть маринованных маслин, фаршированные финики, поставил бутылку вина. Ариетта отломила куринную ножку и принялась есть. С достоинством, без жадности. Ему нравилось, как она ест. Нравилось, как она облизывает губы. Он выпил, и сразу прошла боль в ноге.
– А где Гимп? – спросил Кумий, когда она сложила косточки на край тарелки и пригубила вино.
– Он прозрел сегодня утром, – криво улыбнулась Ариетта. – На радостях, что видит, схватил номер «Акты диурны» и прочёл. После чего два часа носился по улицам с проклятиями, даже бегал к курии с портретом Руфина – почему Руфина, а не Элия, я не поняла, после чего вернулся домой пьяный, как грек, и теперь валяется в спальне и блюёт.
– Забавно. Пьяный гений валяется у тебя в спальне, а пьяный человек сидит в триклинии и старается быть приятным собеседником.
– Посмотри мне в глаза, – потребовала Ариетта и подалась вперёд. – Что ты видишь?
Он ничего не видел – только чёрные кружочки зрачков.
– Нежность… – сказал наугад.
– Дурак ты, Кумий, ты видишь дочь Макрина. И от этого никуда не деться. Я его дочь. И буду такой же подлой, как он. Очень скоро.
– О чем ты, Ариетта… Я же помню, как ты ругалась из-за меня с Неофроном. Все отступили, а ты дралась. Ты – молодец!
– Я бываю смелой только по глупости. Значит – редко. Подлость легко растёт в душе. Как сорняк. И её ничем не заглушить. Мы все скоро станем подонками. Некоторые, правда, были такими изначально. Но много новопосвященных. Теперь жизнь посвящает римлян в таинства подлости. И они учат слова мистерий и охотно пускаются в пляски, рядом с которыми вакхическое исступление кажется мечтами наивной девчонки, не утратившей девственность.
– Ты красиво говоришь, – заметил Кумий.
– Как и положено поэтессе. Пока получается. Так вот, сегодня, Кумий, я вдруг поняла, что мои стихи
