Из темноты на штандартенфюрера смотрел урод. Его черты не вызывали страха, только брезгливое, физиологическое омерзение.
– Ты мне нужен! – сказал Генрих. – Служи мне!
И урод повиновался. Потому что иначе не умел.
78
Связанные руки невыносимо ломило. Дышать было нечем. Горло скрутила жесткая судорога.
Фон Лилленштайн закашлялся, захрипел. Выгнулся дугой.
– Господин штандартенфюрер! Вам плохо? – забеспокоились пленные. – Позовите охрану!
– Думаешь, они чем-то помогут? Это же русские!
Кто-то попытался пододвинуться поближе. Кто-то привстал. Но Генрих замотал головой.
– Сидите! – просипел он. – Все в порядке!
Солдаты видели в нем командира. А пока жив командир – жива и надежда. Хотя какая у них может быть надежда? Разве только на скорую смерть…
Генрих зашевелился, толкаясь ногами, сел поудобней, так, чтобы ствол дерева не давил на шею.
Сверхчувствительность прошла, и теперь по телу разлилась прохладная волна онемения. Опытные люди говорили, что в такие моменты есть возможность захлебнуться собственной слюной. Очень глупая смерть, если вдуматься.
Фон Лилленштайн восстановил дыхание, подождал, пока в горле перестанет першить. И прислушался. Как обыкновенный человек.
Шелест ветвей. Негромкие разговоры, кто-то надсадно кашляет вдалеке. Сырая ветка потрескивает в костре.
И скрипит неподалеку веревка. Скрип… Скрип…
Генрих удовлетворенно кивнул. Теперь надо ждать.
Боль ушла, только немного кололо в затекших руках. После сверхчувствительности всегда следовал откат. Кожа уже онемела. Теперь приходил черед и других органов чувств. Перед глазами поплыл туман. Густой запах дыма куда-то исчез. И мир начал тонуть в тишине.
Теперь надо ждать.
Лилленштайн вспомнил, как давным-давно, в Берлине, он, будучи в гостях у какого-то высокопоставленного балабола, затесавшись в свиту Зиверса, повстречался с интересным человеком. Как же его звали? Лейн… Эйн… Да! Точно. Айнцигер. Обер-лейтенант… Имени Генрих не вспомнил. Он ясно видел этого офицера. Невысокий, крепкий, спокойный. Лыжник? Но имя выпало из памяти…
– Кажется, он пил арманьяк… – прошептал фон Лилленштайн, погружаясь в сон.
Скрип… скрип…
79
Обер-лейтенант отсалютовал ему бокалом.
Согласно требованию хозяина дома все различия между званиями были стерты. И окажись на месте Лилленштайна хоть сам рейхсфюрер, отдавать ему честь строго запрещалось. В теории.
Понятно, что офицеры остаются офицерами даже в штатском. И заставить их не соблюдать субординацию не может даже, наверное, сам фюрер.
– Гиацинт Айнцигер, – представился обер-лейтенант.
Лилленштайн сдержанно наклонил голову.
– Генрих фон Лилленштайн. У вас необычное имя.
– Причуда родителей, – сухо отозвался Гиацинт, и Генрих неожиданно почувствовал некоторую неловкость, представив, сколько раз за свою жизнь Айнцигер слышал эту фразу. – Я слышал, вы из команды Вюста.
– Да, наверное, так можно сказать.
– Тогда можно сказать, что мы с вами коллеги.
– Никогда о вас не слышал, – фон Лилленштайн удивленно поднял брови.
– Это не удивительно. Скорее всего, это наша с вами единственная встреча. Я завтра отправляюсь в Финляндию.
– По делам?
– Очень люблю лыжи, – Айнцигер пожал плечами. – А там сейчас очень холодно.
– В Финляндии дело идет к войне, – сказал Генрих, чувствуя себя очень глупо. Обер-лейтенант не мог не знать, что за каша варится в карельских лесах.
– Полагаете, у советской России есть шансы?
– Трудно сказать. Финны хорошо укрепились. Это вам не Мажино…
Айнцигер усмехнулся.
Через некоторое время лед отчуждения между ними истончился. Они стали говорить более свободно.
– …после того как мы вскрыли те могильники, проклятие не оставляет Альтмана ни на минуту.
Фон Лилленштайн смеялся, прикрывшись ладонью. Лицо его покраснело, из глаз текли слезы.
– Что, неужели все так плохо?
– Хуже, чем вы можете себе представить! – Айнцигер ответил с совершенно серьезным лицом, отчего у Генриха буквально начались колики. – Он не слезает с горшка.
Лилленштайн отвернулся, скрывая смех. На них уже начали оборачиваться.
– Прекратите! – взмолился Генрих. – Я сейчас лопну!
– А представьте, каково Альтману…
Генрих представил и затрясся.
– Но это же смертельно, черт возьми! Нельзя же все время…
– Генрих, неужели вы думаете, что для древних фараонов есть что-то невозможное? Это же духи! Я всерьез считаю, что вместо танков нам надо серьезно изучить этот казус. Представьте французских солдат, пораженных таким проклятием. Представьте линию Мажино, их бункеры…
Лилленштайн застонал.
– Хотя, конечно, принимать капитуляцию у генералов, которые не могут отойти от уборной и на пару шагов, несколько неудобно.
Генриха снова скрутил приступ хохота.
Айнцигер наслаждался произведенным эффектом. Было видно, что он оттачивал эту историю, где каждая подробность, каждая деталь играла свою важную роль.
Когда Лилленштайн немного успокоился, обер-лейтенант снова отсалютовал ему бокалом. Генрих поддержал. Они выпили.
Вскоре оба решили выйти подышать на балкон. На улице было тепло. Где-то далеко за деревьями парка горели фонари. Было видно, как там прохаживаются полицейские.
Из открытых дверей за их спинами доносились музыка и женский смех.
– Хорошее себе гнездышко свил этот фон Лоос, – заметил Лилленштайн.
– Да, – Айнцигер всей грудью вдохнул влажный ночной воздух. – Скажите, Генрих, вы верите в предчувствия?
– Во что?
– В предчувствия.
– Нет.
– Завидую.
– А вы верите? – Лилленштайн повернулся к обер-лейтенанту.
Тот пожал плечами и непонятно ответил:
– У меня нет другого выбора. Мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся. А в предсказания вы верите?
– Вы слишком много выпили, Гиацинт.
– Не без этого. Но я хочу сделать вам подарок. И можете думать, что это просто с перепою.
– Валяйте.
– Если вы когда-нибудь повстречаете человека с камнем на сердце, бегите от него без оглядки. Или
