– И Каунитц тоже. – Фрисснер усмехнулся. – Кроме меня все довольно хорошо понимают в машинах. Однако боюсь, что мы тут зависнем еще на день…
– Плохо, – с отвращением сказал Ягер и кинул очередную ветку в огонь. – Слишком много плохого для начала экспедиции. И эти чертовы оазисы, и эта буря, которая ведет себя, как взбалмошная баба… Что вы по этому поводу думаете?
Фрисснер покачал головой.
– Знаете, Людвиг, вы можете считать меня трусом, но я стараюсь не думать об этом. Как бы там ни было, я больше материалист, это было привито мне моим отцом. Но когда… Я не люблю испытаний веры. Испытания веры – это привилегия христиан, вот пусть они этим и занимаются. А я не христианин и вы, как я понимаю, тоже.
Ягер согласно кивнул.
– Да, но у меня несколько другой случай. Я не страдаю от избытка материализма.
– Да ну? – Фрисснер удивленно поднял брови. – Неужели вы мистик?
Ягер пожал плечами:
– Нет… Я религиозный человек. Я верю в богов.
– И как это согласуется с ницшеанством?
– Напрямую… Не в этом сейчас дело. Вас не смущает, что мы, люди совсем других… религиозных ориентиров, идем за откровенно мусульманским артефактом? За предметом, который принадлежит к иной, совершенно иной системе ценностей…
– Нет, я же материалист. По крайней мере, по большей своей части.
– А я много над этим думаю… Мне кажется это странным. Фрисснер покачал головой и стал устраиваться на ночлег.
– В вас вскрываются совершенно неожиданные пласты, Людвиг. Я не рискну разбираться в них на сонную голову. Предлагаю лечь спать. Завтра будет весьма нелегкий день, придется много работать.
– Ваша правда, штурмбаннфюрер…
– Капитан…
– А какая разница, если вы в штатском? Фрисснер задумался:
– Философская ночь, Ягер. Это на нас так действует пустыня. И я, наверное, соглашусь с вами, в штатском… нет никакой разницы.
Ягер прокашлялся и тоже начал укладываться на ночлег.
32
Ничего не было, кроме единого вскрика, и вот – они все у Нас предстали.
Скорпион взбежал на песчаный бугорок и резво помчался дальше, словно микроскопический танк будущего с угрожающе поднятым хвостом-ракетометом.
Наверное, так они и будут выглядеть – юркие, непривычные… То ли дело нынешние стальные гробы.
Богер бросил окурок и тщательно затоптал его в песок, потом улыбнулся сам себе: «Пожара боишься?»
В голове продолжало вертеться: «У вас семья, штурмбаннфюрер Богер. Жена, двое детей, мать- старуха. Вы ведь не хотите, чтобы мы лишили их продовольственных карточек?». Откуда дети, какие дети? Правильно сказал ученый, это, наверное, то будущее, которого на самом деле не нужно ждать, которого не будет.
Каламбур – будущее, которого не будет.
«Чертовщина. Больше ни за что не полезу, – решил Богер. – Интересно, что видел сам ученый, если его так приложило?
В любом случае будет что рассказать ребятам. Только, никто не поверит. И надо выбраться отсюда, а ведь еще даже никуда и не забрались, так, на полпути…»
Забарахливший грузовик стоял у Макса за спиной, метрах в пяти. Солдаты ковырялись в моторе, переругиваясь вполголоса и чем-то неприятно лязгая. Словно черный противотанковый надолб, неподалеку на песке сидел проводник Муамар. Он то ли дремал, то ли молился, под тряпками не было видно.
Богеру он не нравился, как не нравится все, чего ты не в силах понять. Сплюнув на песок вязкий желтый комок, Макс поднялся, подошел к проводнику и с удивлением обнаружил, что тот играет сам с собой в миниатюрные шахматы. Фигурки величиной с ноготь были расставлены на складной доске чуть больше ладони, и партия, кажется, началась совсем недавно. Белые потеряли пару пешек, черные – пешку и коня.
– Шахматы? – как можно дружелюбнее спросил Богер, полагая, что это слово по-арабски звучит как- нибудь похоже.
Муамар поднял голову и внимательно посмотрел на подошедшего офицера, как смотрят на забравшееся в огород домашнее животное – без капли злости.
– Шахматы? – повторил смутившийся Богер. Он испытывал странное чувство, словно застал незнакомого человека голым или за каким-то сокровенным занятием.
Муамар утвердительно кивнул. Богер отдал бы голову на отсечение, что араб ухмыльнулся под своей повязкой.
– Можно? – спросил Макс, указывая пальцем сначала на себя, затем на доску.
