к нему и сказал прямо:
— Послушай, мне не совсем понятны и твои недавние колкости, и твоя нынешняя угрюмость. Не хотелось бы, чтобы хоть какое-либо облачко омрачало этот радостный день. Пусть праздник будет полным. Кто знает, что станет с нами завтра. Скажи откровенно, что у тебя на сердце. Уверен, несколько искренних слов восстановят согласие. Если же я ненароком допустил какую-то оплошность, готов принести извинения.
Фехтер криво усмехнулся и насмешливо сказал:
— А если я не хочу отвечать?
— Это похоже на вызов. Слишком скверное средство. Зависть ослепляет тебя. Никогда бы не подумал, что подобное чувство в несколько минут может изменить такого человека. Отныне мы в ссоре. Официальное присвоение звания произойдет завтра, после побудки. Времени достаточно, чтобы скрестить сабли и в десять минут решить спор в честном поединке. Чем раньше мы это сделаем, тем лучше.
Фехтер, отчаянный храбрец и искусный фехтовальщик, согласился. Двух моих товарищей я попросил быть секундантами. Фехтер сделал то же самое со своей стороны. Условия дуэли оговорили быстро: начинаем сразу с жаркого поединка на саблях установленного образца. Вшестером мы отправились искать место дуэли.
В ста метрах от лагеря, где помещался полк кавалерии, возвышалась огромная куча конского навоза.
Обычно гарнизоны продают это довольно ценное удобрение. Мы же не знали, как от него избавиться. Находящиеся в наряде солдаты сваливали его в кучи, наподобие скирд сена, которое собирают крестьяне в северных странах.
Наш выбор пал на площадку между четырьмя такими «скирдами», которая как нельзя лучше подходила для подобного предприятия.
В мгновение ока были сброшены мундиры, обнажены сабли. Бравый эльзасец превосходно владел оружием и, судя по всему, не собирался щадить меня. Я понял, что в первую Очередь он хочет добраться до лица, норовя раскроить его, изуродовав меня навсегда. Потерпев неудачу в первых двух атаках, Фехтер в третий раз применил свой коварный удар. Секунда промедления — и его палаш[14], сверкнув как молния, опустился бы на мою переносицу.
Кавалерийский палаш обладает тем преимуществом, что им можно пользоваться и как саблей, и как шпагой, при условии, конечно, что у вас крепкая рука. Я сделал выпад, и очень вовремя, ибо клинок противника уже резанул по кожаной рукоятке моей сабли.
Итак, удар Фехтера был отражен ударом справа. Но как, господа!
Кончик сабли пронзил предплечье противника и, продолжая продвигаться вдоль мышцы руки, появился окровавленным у плеча. Рука Фехтера повисла, будто парализованная, сабля тут же упала на землю. Я отбросил свою в сторону и устремился к раненому.
— Бедный друг! — воскликнул я. — Прости за эту «неловкость». Право же, очень жаль…
Фехтер протянул здоровую руку и сказал:
— Ты лучше меня, Арно. Приношу тысячу извинений за глупое поведение. Что делать, человек — существо далеко не идеальное. Пусть это недоразумение станет последним и не омрачит нашу крепкую дружбу. Я получил то, что заслужил. Надо признать — сделано это тобой отлично. Идем к врачу делать перевязку.
Мы стали друзьями еще лучшими, чем прежде, а наша привязанность друг к другу и раньше была поистине братской. Сейчас Фехтер — командир эскадрона, и куда бы судьба ни забросила его, уверен, на оккупированной немцами земле Франции он сражается как истинный солдат и патриот.
Меж тем пора было подумать об экипировке. Ведь утром следующего дня предстояла официальная церемония присвоения офицерского звания. Я не мог без волнения думать об этом.
На родине все было бы гораздо проще. Кроме портного и сапожника, множество других поставщиков снабжают новоиспеченных офицеров всем необходимым.
Но как с этим справиться здесь, в восьмистах лье от Парижа? Новые коллеги, догадываясь о моих заботах, наперебой предлагали отдельные предметы офицерского обмундирования, причем делалось это с такой сердечностью и искренностью, что я не мог им отказать. Один принес эполеты, другой кепи, о котором можно было только мечтать, третий — суконные зеленые полоски, что отличали в то время панталоны солдата и офицера.
Мой денщик также был в счастливом волнении: он становился денщиком офицера! А это означало в первую очередь освобождение от нарядов на ненавистные хозяйственные работы, от которых добрый малый старался увильнуть, на что я закрывал иногда глаза. Во-вторых, повышалось его денежное содержание, в то время как обязанностей становилось гораздо меньше. Слово «лейтенант» уже не сходило с уст хитреца. Он придумывал тысячу поводов, чтобы иметь возможность отвечать: «Да, мой лейтенант» или «нет, мой лейтенант».
Должен признаться, слышать эти слова и мне было не так уж неприятно. Скорее, даже наоборот. В то время я напоминал ребенка, которому подарили новую игрушку, и, рискуя заработать косоглазие, беспрестанно бросал взгляды на новые лычки, украсившие мундир.
Наконец на вечерней поверке прозвучали долгожданные слова: «Завтра утром в восемь часов весь состав полка на лошадях и при оружии выводится на построение в отведенном для сборов месте для представления к званию младшего лейтенанта господина Арно».
Нетрудно догадаться, что всю ночь мне не удалось сомкнуть глаз. Предстоящая перспектива командования взводом пьянила голову, волновала кровь.
Весь лагерь еще спал, когда я, затянутый в мундир, уже стоял, готовый к представлению. Унтер- офицерская униформа, с которой исчезли серебряные нашивки, прекрасно смотрелась с новыми знаками отличия, хотя было видно, что она не вчера вышла из мастерской портного. Новые золотые нашивки хорошо гармонировали с зеленым сукном.
Утреннее солнце, сверкнувшее на острие минаретов, казалось, светило только для меня. Золотом блестела каска с ослепительным гребнем, искорками горели шпоры, производя едва слышное позвякивание, поблескивала сабля и, ударяясь об икры ног, производила столь радостное для каждого кавалериста бряцание.
Приблизительно так выглядел я в собственных глазах, когда направлялся к конюшням полка.
Согласно традиции, первый караульный, отдающий честь новоиспеченному офицеру, получает от него денежное вознаграждение. Следуя этому правилу, я положил в карман пять франков.
Часовой, привыкший меня видеть в форме старшего сержанта, не заметив в ней никаких изменений, улыбнулся, но остался стоять, опираясь на ружье, хотя, как и другие, должен был знать о присвоении мне нового звания. Этим замешательством воспользовался дежурный по конюшне. Схватив метлу и имитируя ружье, он сделал несколько четких шагов вперед и отдал мне честь.
— Молодец! — воскликнул я со смехом. — Не потерял головы. За это держи на «чай».
— Спасибо, мой лейтенант, — сказал солдат, радостно отправляя в карман монетку, которая в его воображении тотчас же превратилась в шеренгу больших и маленьких стаканов со спиртным.
Зазвучал сигнал трубачей: «По коням!» Драгунский полк вступил на плац и выстроился по взводам со своими командирами во главе. Единственный без командира был мой взвод. Я держался позади всех, неподвижный и прямой в седле, как конная статуя.
Примерно в шестидесяти метрах от линии построения стал полковник со штабом. Слева от него находился аджюдан, выполняющий роль адъютанта полка. Мне подали знак занять место справа от командира полка.
Зазвучала команда:
— Смир-но-о! Шашки вон! Трубачи! Сигнал!
— Аджюданы, унтер-офицеры, капралы, драгуны и трубачи! — прокричал полковник. — Представляю вам нового командира, младшего лейтенанта господина Арно. Отныне вы обязаны выполнять все, что он от вас потребует в интересах отличного несения службы и в рамках военного устава.
Вновь зазвучал сигнал трубачей об окончании церемонии представления. Сердце отчаянно стучало, в ушах звенело. Я с трудом подавил волнение, когда полковник, закончив торжественную речь, поприветствовал меня и заключил в братские объятия.
